Джордж Оруэлл - 1984. Скотный двор. Эссе

«…в поэзии… превосходят всех остальных смертных: меткость их сравнений, подробность и точность их описаний действительно неподражаемы. Стихи их изобилуют обоими качествами, и темой их является либо возвышенное изображение дружбы и доброжелательства, либо восхваление победителей на бегах или в других телесных упражнениях».

Увы, даже гений Свифта оказался бессилен создать образец, по которому можно было бы судить о величии поэзии гуигнгнмов. Однако, судя по описанию, это было нечто чопорное (предположительно рифмованные стихи героического содержания), не противоречащее принципам «Разума».

Печально известно, что описать состояние счастья чрезвычайно трудно, и картина справедливого и хорошо организованного общества редко получается привлекательной или убедительной. Большинство создателей «позитивных» утопий, тем не менее, стараются показать, какой могла бы быть жизнь, если бы мы имели возможность проживать ее с большей полнотой. Свифт же выступает за отказ от радостей жизни, обосновывая это тем, что «Разум» противоречит человеческим инстинктам. Гуигнгнмы, существа, не имеющие истории, из поколения в поколение ведут благоразумную жизнь, поддерживая численность своего населения строго на одном и том же уровне, избегая каких бы то ни было страстей, не страдая ни от каких болезней, встречая смерть с полным безразличием и воспитывая потомство на тех же принципах, — и все это ради чего? Ради того, чтобы процесс длился бесконечно. Им никогда не пришло бы в голову, что жизнь здесь и сейчас ст о ит того, чтобы ее прожить, что ее можно сделать более ст о ящей или что ею можно пожертвовать ради будущего блага. Унылый мир гуигнгнмов — это утопия, которую только и мог сконструировать Свифт, учитывая, что он не верил в «мир иной», а равно не был способен извлечь ни малейшего удовольствия из какой бы то ни было нормальной человеческой деятельности. Но сочинил он его не как нечто желанное само по себе, а как повод для очередной атаки на человечество. Его цель, как обычно, унизить человека, напомнив ему, что он слаб и смешон, а прежде всего, что он смердит; но главный, быть может, мотив состоит в своего рода зависти — зависти призрака к живому, человека, знающего, что он не способен быть счастливым, к другим, которые, как он опасается, могут быть чуточку счастливее его. В политической сфере подобное мировоззрение оборачивается либо реакционными, либо нигилистическими взглядами, ибо человек, его исповедующий, хочет предотвратить всякое развитие общества, чтобы не обмануться в своем пессимизме. И делать это он может, либо разнося всё в щепки, либо отпугивая от любых перемен. Свифт в конце концов выбрал первое: он взорвал мир к чертям единственным способом, какой был доступен до изобретения атомной бомбы, — погрузился в безумие, но, как я попытался показать, его политические цели были в общем реакционными.

По тому, что я написал, может возникнуть впечатление, будто я против Свифта и моя задача — доказать несостоятельность его взглядов или даже принизить его. В политическом и моральном смысле — да, я против Свифта, насколько я его понимаю. И тем не менее, как ни парадоксально, он — один из тех писателей, которыми я восхищаюсь безмерно, а «Путешествия Гулливера», с моей точки зрения, — книга, которой невозможно пресытиться. Впервые я прочел ее в восьмилетием возрасте, чтобы быть точным, за день до восьмилетия: стащил экземпляр, который был приготовлен мне в подарок ко дню рождения, и тайком вмиг проглотил его; с тех пор я перечитывал эту книгу не менее шести раз. Ее очарование для меня неиссякаемо. Если бы мне предложили составить список из шести книг, которые будет разрешено сохранить, когда все остальные подвергнут уничтожению, я бы несомненно включил в него «Путешествия Гулливера». И тут-то встает вопрос: каково взаимоотношение между согласием со взглядами автора и наслаждением от чтения его книги?

Человек, способный интеллектуально отрешиться от взглядов автора, даже если он глубоко не согласен с ними, в состоянии оценить достоинства его письма, но наслаждение — дело иное. Предположим, что существует хорошее и плохое искусство, тогда хорошее и плохое должно быть заложено в самом произведении — не то чтобы совсем независимо от того, кто его воспринимает, но независимо от расположения его духа. В этом смысле стихотворение не может казаться хорошим в понедельник и плохим во вторник. Но если читатель судит о стихотворении по тому отклику, который оно в нем вызывало, это может оказаться именно так, потому что отклик, или наслаждение, — реакция сугубо субъективная, не поддающаяся управлению извне. Даже человек с чрезвычайно высоким уровнем культурного развития отнюдь не постоянно испытывает эстетические чувства, и разрушить их очень легко. Когда вы испуганы или голодны, у вас болит зуб или вы страдаете от морской болезни, «Король Лир» представляется вам ничуть не лучше «Питера Пена». Умом вы понимаете, что «Король Лир» лучше, но это просто факт, хранящийся в вашей памяти; вы не прочувствуете его до тех пор, пока не вернетесь в нормальное состояние. Так же катастрофически — даже еще более катастрофически, поскольку причину здесь осознать труднее, — эстетическое восприятие разрушается из-за политического или нравственного несогласия с автором. Если книга злит, ранит или вызывает у вас тревогу, она не доставит вам наслаждения, каковы бы ни были ее художественные достоинства. А если она кажется вам по-настоящему вредной, способной оказать на других нежелательное влияние, вы, возможно, даже подведете под нее некую эстетическую теорию, чтобы доказать, что никакими художественными достоинствами она не обладает. Современная литературная критика в значительной мере и состоит из метаний то в ту, то в другую сторону между двумя этими системами критериев. Но все же вероятен и противоположный процесс: наслаждение может пересилить неодобрение, даже тогда, когда сознаешь, что наслаждаешься чем-то совершенно чуждым и даже враждебным. Свифт, чье мировоззрение в высшей степени неприемлемо, но который, тем не менее, является чрезвычайно популярным писателем, — прекрасный тому пример. Что позволяет нам не сердиться, что нас называют йеху, при том что мы твердо убеждены: никакие мы не йеху?

Разумеется, обычного ответа — мол, конечно же, Свифт неправ, и вообще он был сумасшедшим, но он «хороший писатель» — здесь недостаточно. Да, литературные достоинства книги в какой-то незначительной степени можно отделить от ее содержания. Есть люди, обладающие врожденным даром слова, так же как некоторые наделены «игровым чутьем». В большой мере это вопрос правильного выбора времени и интуитивного понимания, на что сделать основной упор. Первый приходящий на память пример: перечитайте приведенный выше фрагмент, начинающийся со слов: «В королевстве Трибниа, называемом туземцами Лангден…» В очень большой степени впечатление, которое он производит, зависит от последней фразы: «Это и есть анаграмматический метод». Строго говоря, фраза ненужная, потому что мы уже видели, как расшифровываются анаграммы, но этот издевательски-торжественный повтор, в котором словно бы слышится голос самого Свифта, забивает последний гвоздь в картину идиотизма описанной деятельности. Однако ни мощь и простота прозы Свифта, ни сила его воображения, сделавшая, казалось бы, невероятное нагромождение слов более убедительным, нежели большинство исторических трудов, не могли бы заставить нас наслаждаться Свифтом, если бы его видение мира действительно было оскорбительным или шокирующим. Миллионы людей по всему свету наслаждаются «Путешествиями Гулливера», более-менее сознавая при этом антигуманную подоплеку книги; и даже ребенок, который воспринимает части первую и вторую просто как приключенческую историю, чует некую абсурдность человечков шести дюймов росту, мнящих себя людьми. Объяснение, вероятно, можно найти в том, что свифтовское в и дение мира воспринимается не как полностью ложное, или, точнее было бы сказать, не всегда ложное. Свифт — больной писатель. Он постоянно пребывает в депрессивном состоянии, которое у нормальных людей случается лишь изредка, — это как если бы кому-то, страдающему желтухой или не оправившемуся от гриппа, достало бы сил писать книги. Но всем нам это состояние знакомо, и что-то внутри нас откликается, когда мы встречаемся с его выражением в литературе. Возьмем, к примеру, одно из самых типичных произведений Свифта, стихотворение «Дамский будуар» или близкое к нему по духу «На отход ко сну прелестной юной нимфы». Что правдивей: точка зрения, выраженная в этих стихах, или представление Блейка, вложенное в строку: «Божественно ее нагое тело»? Нет сомнений, что Блейк ближе к истине, и все же кто не испытает своего рода удовольствие при виде этой фальшивой женской хрупкости, внезапно представшей взору? Свифт искажает картину мира, отказываясь видеть в человеческой жизни что-либо, кроме грязи, глупости и порочности, но фрагмент, извлекаемый им из целого, действительно существует, и мы это знаем, хоть и избегаем упоминать об этом. Какой-то частью своего сознания — а у любого нормального человека эта часть преобладает — мы верим, что человек благородное животное и жизнь стоит того, чтобы ее прожить, но есть в каждом из нас некое внутреннее «я», которое, по крайней мере иногда, в ужасе отшатывается от окружающей действительности. Самым странным образом удовольствие и отвращение связаны между собой. Человеческое тело прекрасно, но оно же омерзительно и смешно — в этом нетрудно убедиться в любом плавательном бассейне. Половые органы — объект вожделения и одновременно отвращения, недаром во многих, если не во всех, языках их названия используются как ругательства. Мясо вкусно, но в лавке мясника начинает мутить; да и вся наша еда в конечном счете происходит из навоза и мертвой плоти — двух вещей, которые кажутся нам самыми ужасными из всего. Ребенок, когда он выходит из младенческого возраста, но все еще видит мир свежим взглядом, испытывает ужас так же часто, как удивление — ужас и отвращение к соплям и плевкам, к собачьим экскрементам на тротуаре, к мертвой жабе, в которой копошатся черви, к запаху пота взрослых, к безобразности стариков с лысыми головами и шишковатыми носами. Не переставая твердить о болезнях, грязи и уродствах, Свифт в сущности ничего не придумывает, он просто кое-что оставляет за скобками. Человеческое поведение тоже, особенно в политических кругах, — именно таково, каким он его описывает, хотя оно включает в себя и другие, более важные факторы, коих он не желает признавать. Насколько известно, и боль, и ужас необходимы для продолжения жизни на этой планете, поэтому пессимисты вроде Свифта имеют все основания вопрошать: «Если боль и ужас неотвратимы, как можно сделать жизнь существенно лучше?» По существу, его позиция — это позиция христианская, за вычетом обещания «мира иного», которое, впрочем, наверняка меньше владеет умами верующих, чем убеждение, что этот мир — юдоль слез, а могила — место упокоения. Я уверен, что это неправильная позиция и она может оказывать пагубное влияние на поведение человека, но что-то внутри нас отзывается на нее, как на мрачные слова заупокойной службы и сладковатый запах мертвого тела в деревенской церкви.