Геннадий Сосновский - Восковые фигуры

— Убрать усопшего! Освободить емкость! — гневался знакомый и топал ногами. Старикашку с сердитым лицом тотчас унесли. А начальник нацелился на дежурного пальцем: — А ты, голубчик, иди и доложи гарнизонному, что я тебя приговариваю…

Но то ли он вспомнил, что повторяется, то ли Пискунова постеснялся, только фразы не закончил, а прислушался. И все, присутствующие при этой сцене, тоже прислушались: за стеной кто-то скребся. Жуткий был момент. Звуки становились все слышнее… На лицах — огромный знак вопроса, переглядывались в недоумении, страхе. Стена затем дрогнула, вывалился внутрь огромный ком земли и из черной дыры выполз на четвереньках Захаркин. Впрочем, Захаркиным в обычном смысле слова трудно было его назвать. Земляной человек от носа до пяток, только глаза светятся. Медленно поднимался с четверенек на ноги. В ту же минуту что-то глухо ухнуло и обрушилось сзади.

— Вот оно! — свистящим шепотом сказал Алексей Гаврилович. — Количество перешло в качество! Таки достукались мы!

Он что-то еще хотел добавить, но не смог, язык не слушался, только губы шевелились.

Страшно выглядел забастовщик. Окровавленный, босой, с ввалившимися щеками, он озирался, казалось, никого не видя, пока взгляд его больной, почти безумный не остановился и не нацелился в злобном прищуре прямо на Алексея Гавриловича. Пожалуй, только сейчас все разглядели, что в руке он держит крест. Пошатываясь, он двинулся на Алексея Гавриловича, осеняя его крестом. Хриплые невнятные слова сгустками слетали с губ:

— Дьявол! Вот ты где! Сгинь, проклятый, сгинь, нечистая сила! Будь проклят, сатана, душегуб окаянный! Сгинь, сгинь, исчезни! — И все осенял, осенял крестом. И все бубнил, бубнил.

Алексей Гаврилович вздрогнул и затрясся весь, а затем изогнул спину, как кошка, и застыл на миг в уродливой, не доступной человеку позе, глаза его загорелись огнями на плотоядно перекошенном личике, он отступил на шаг. В следующий миг дрожащая рука его дернулась, вытянулась, и на пальце адским пламенем зеленым сверкнул уже знакомый Пискунову кристалл. Не в голос, а громким свистящим шепотом выдохнул, как бы еще сомневаясь, как бы не веря:

— Антиквар! Чистейший антиквар! Какой шар-мант! — Прыгнул по-звериному, выхватил у Захаркина крест и стал в суете и нетерпении, не щадя ногтей, счищать с него грязь и комья земли, искал и нашел. Повернулся к Пискунову с клеймом.

— Бесценная вещь! Первая половина шестнадцатого века! Серебро! — И опять подскочил к Захаркину: — Отвечай! Где взял, где? Обыскать, ощупать затылок! — приказывал и вертелся вокруг. — Должна быть дырка от пули! — Дежурный, стоявший рядом с круглыми глазами, ничего не соображал и только повторял и повторял беззвучно, что количество перешло в качество. Он был в шоке.

На Захаркина между тем набросились, никакой дыры не нашли в затылке, зато нашли золотую монету в кармане, случайно, как видно, завалилась.

— Где взял, где? — визжал фанатично Алексей Гаврилович, весь в азартном пылу. — Где взял, где?

Едва ли что-нибудь понимал Леонид в ту минуту, он лишь покачивался из стороны в сторону, как дерево под ветром, с трудом удерживал себя на подгибающихся ногах.

— Заставить говорить единицу! — взвизгнул опять Алексей Гаврилович. — Развязать язык единице!

Здоровенный малый из охраны, стрелок, ласково взял забастовщика за прекрасные некогда, королевские кудри, приподнял и нанес сверху удар ребром ладони в бок. Захаркин осел на землю, будто сломался в нескольких местах сразу. Алексей Гаврилович наскакивал, бил в живот ножкой, выкрикивал гневливо:

— В емкость его, в емкость! Пусть полежит, подумает и вспомнит на досуге то, что надо!

Все плыло в тошнотворном кружении, переворачивалось вверх дном. Пискунов ничего больше не видел — как положили Захаркина в гроб, захлопнули крышку. Последняя сцена переполнила чашу кошмарных ночных впечатлений. Упал в обморок.

Он очнулся, чувствуя, что его водой поливают. Холодные струи стекали с головы за воротник, на тело, вызывали зябкую дрожь. И в то же время было облегчение, точно с водой смывалось с кожи что-то плотно приставшее, омерзительное, как липкая паутина или грязь.

Алексей Гаврилович, весь преисполненный озабоченного дружелюбия и тревоги, поддерживал под руки, а кто-то другой подкачивал воду из колонки, она текла струйкой жиденькой, вялой.

— Ну вот, слава Богу! — молвил он с облегчением. — Очнулись наконец-то! А я уж боялся… Еле-еле откачали. Экий вы слабенький, право! Теперь убедились, какая у нас работа. Все на нервах да на стрессах. На износ работа. Вы-то смотрите только, а мы…

Тут кто-то закричал истошно:

— Про единицу забыли!

Алексей Гаврилович выпрямился мгновенно, Пискунова, еще слабого, бросил прямо в лужу под ногами, побежал на зов, высоко приподнимая коленки, шажками мелкими, но быстро. А Михаил остался, отряхивался, приходя в себя понемногу, а потом вдруг и до него дошло: задохнулся в гробу Захаркин, как тот старикашка, пока тут с ним возились. Увидел сквозь пролет лестницы, как с помощью специального механизма с крюком на конце тяжелая крышка медленно поднималась.

Не будь положение столь трагично, трудно было бы сдержать улыбку. Стоявшие вокруг в полной растерянности почесывали затылки: гроб был пустой. Захаркин исчез, будто и не было его вовсе. Кто-то подал осторожно реплику, уж не воскрес ли из мертвых, на придурка зашикали, обвинили в религиозном мракобесии, другой высказал предположение, что это был и не человек, а дух и потому просочился сквозь щелку — совсем уж чепуха, не было тут никакой щелки и в помине. Еще такое возникло мнение, что усопший на самом деле гипнотизер и всех дура чит. И только дежурный сделал вывод, наиболее убедительный — вероятнее всего, произошло обратное: качество перешло опять в количество, и тут уж ничего не поделаешь, против диалектики не попрешь. И во все эти пересуды вклинивался бешеный голосок Алексея Гавриловича:

— Ротозеи! Проворонили единицу особо ценную! Всех под суд, под трибунал, к стенке и тому подобное в том же духе.

Пискунов, слыша это, рассмеялся не без внутреннего злорадства: он-то уж понял, в чем тут дело. Всем было не до него, и, пользуясь возможностью незаметно исчезнуть, он побыстрее зашагал дальше по тропинке к выходу, до которого оставалось недалеко, и, никем не остановленный, вскоре оказался за кирпичной оградой на одной из городских улиц на окраине Бреховска. Было уже утро. Над крышами домов разгоралась светлая полоса, обещая близкое солнце. Город просыпался, готовился к новому трудовому дню.

Едва ли есть необходимость описывать, как все произошло на самом деле. Уилла и Герт немало потратили времени и хлопот, пока отчищали и отмывали Захаркина после того, как удалось его похитить и привезти домой. Приятной неожиданностью для Уиллы было то, что Герт, не питавший к забастовщику симпатии, и не подумал возражать против пребывания у них соседа, оказавшегося в столь бедственном положении, наоборот, заявил категорически, что отправить его сейчас домой — значит подвергнуть новой опасности. Что же касается самого Захаркина, то и для него, как видно, не прошли бесследно ночные переживания — был в состоянии совершенно невменяемом и двух слов связать не мог. Когда же Руо отнес его на руках в соседнюю комнату и уложил на диванчик, Леонид заснул мгновенно, едва лишь голова коснулась подушки, захрапел на всю квартиру.