Геннадий Сосновский - Восковые фигуры

— Тогда где же выход? — воскликнул Пискунов с сомнением: он склонен был видеть будущее в более светлых тонах.

— Многие наши лучшие умы задают себе тот же вопрос, но сделать ничего не могут: исторический механизм запущен на века. И тогда я решил провести этот эксперимент… Да, возможно, несколько поколений будет ввергнуто в хаос, но по крайней мере это заставит остальных встряхнуться, посмотреть на себя другими глазами…

Наступила пауза в разговоре. Кривоногий страж, успевший вздремнуть, крикнул, вставая и отряхиваясь:

— Перекур окончен. Вперед шагом марш!

Конвоиры приблизились, и Герт дисциплинированно, как и положено образцовому заключенному, закинув руки за спину, снова тронулся вперед.

Пискунов шагал, погруженный в угрюмую сосредоточенность, переставляя ноги почти механически. Все заметней становился уклон. Подумалось: как в преисподнюю. Идти стало легче, иногда они почти бежали, передвигаясь легкой трусцой.

— Это сделано для того, — пояснил бежавший рядом студент, — чтобы переключить внимание приговоренного на физическое действие, отвлечь его от тягостных мыслей о смерти. Вот что значит забота о человеке!

— Наше общество — самое гуманное в мире! — строго напомнил кривозубый, он с трудом сдерживал свой бег, как молодой жеребец; мощные икры распирали голенища сапог: вот-вот лопнет кожа.

Пискунов плохо понимал, что ему говорят. Он весь был сосредоточен на том, как выдержать испытание до конца, не посрамить себя перед лицом чужого мужества. В чем-то он ощущал смутное несогласие с Гертом. Он чувствовал, что подлинная правда не может быть однозначной; извлеченная из потока жизни, упорядоченная сознанием и превращенная в аксиому, она теряет самое ценное — объективность. Белые, черные, а может быть, есть еще и серенькие? Или красненькие и зеленые? Да мало ли еще какие! За всеми рассуждениями пришельца он находил не столько убедительность, сколько гордыню, ценимую выше жизни. И имеет ли вообще человек право вторгаться в извечно существующие законы Космоса? Не приходится ли пожинать потом горькие плоды чьей-то слепой самонадеянности? И вот, принесенная в жертву, погибнет и та, которую он любил! Пискунов едва не плакал, но что он мог?

Многое было выше его понимания — и сам Герт с его желанием исправить несовершенство мира с помощью своих упрямых теорий, и его гордое презрение к последствиям. В эти оставшиеся минуты человек подводит итог прожитой жизни, и самое большее, на что способен простой смертный, — это достойно встретить конец. Да и кто может презреть смерть, не кривя душой? Дряхлая старость, жаждущая покоя? Но и тогда, и тогда…

Пришелец шел впереди. Он вел себя так, словно совершал прогулку, всего лишь. Михаил чуть ли не с ужасом взирал на то, каким легким был его шаг, насколько позволяли, конечно, войлочные тюремные сандалии на босу ногу, подбитые толстой деревянной подошвой. Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп… Он шлепал так громко, что в ушах звенело, шлепал вкусно, аппетитно, а у Пискунова было ощущение, будто в него вколачивают гвозди, глубже, глубже. Шлеп, шлеп, шлеп… И вдруг подумалось: да в своем ли он уме? Не помутился ли в чем-то его рассудок? И если так, не подарок ли судьбы его безумие?

Герт сбоку глянул на растерянно-нахмуренное лицо Пискунова и, будто видя смятение в его мыслях, заговорил с задумчивой улыбкой, с капелькой присущей ему иронии:

— Удивляетесь, почему я так спокоен? Тут несколько причин, по крайней мере две. Одна из них — сознание, что я ухожу не с пустыми руками. Страшится смерти тот, кто ничего после себя не оставил. Жизнь, прожитая впустую. А после меня останутся мои мысли, научные открытия. Я много чего сделал.

И это причина? Жалкое самоутешение! Или он лукавит?

И опять, словно подхватывая мелькнувшую у Пискунова мысль, философ продолжал, пользуясь короткой минутой общения:

— Люди немало всего придумали, чтобы ускользнуть от неизбежного, не исчезнуть совсем, а возродиться пусть в иной, нематериальной сфере. Но для Высшего разума отдельный человек — ничто. Важно сохранить вид, живую цепочку. А он пусть о себе сам позаботится. А страх смерти по замыслу Создателя — это надежная гарантия продолжения жизни. Вот тут-то мы с ним и поспорим! — Герт рассмеялся и ободряюще сжал Пискунову руку, словно тот нуждался в поддержке, а не он сам. — А насчет других причин… Это не столь уж важно, — добавил он с деланным равнодушием.

Глубокий тоннель вел все дальше и дальше вниз. И опять часто возникающее ощущение: движение в неизвестность под ослепительным светом электрических ламп походило на уже виденный когда-то мучительно знакомый сон; вдруг накатывало изнутри, как рвота, дикое желание закричать во все горло, сбросить с себя наваждение, криком разрушить свинцовую громаду стен, но, как и во сне, не хватало дыхания, замирал в груди стесненный порыв — вырваться из каменного плена, где, казалось, ты замурован навеки… Шлеп, шлеп, шлеп…

Наконец пришли. Это была довольно просторная каменная площадка и скамейки вдоль стен. Здесь преступнику разрешалось выкурить последнюю сигарету, выпить стакан воды, если силы изменили ему, глоток спиртного был особой милостью, но этой милости редко кто удостаивался, стрелки управлялись с казенной дозой сами.

На этот раз, однако, сделали исключение. Голодный оруженосец, выполнявший хозяйственные функции, открыл ключом вделанный в стену шкафчик и достал графин и стопку к нему. Стопку потряс и подул — студент-заочник сглотнул слюну. И только Герт равнодушно-рассеянным взглядом следил за приятными приготовлениями. Студент протянул ему наполненную до краев стопку.

— Из уважения к вам! Не побрезгайте за компанию… Жалко, закуски нету! Ладно, рукавом закусим… Эх, проклятая работенка!

— Пей до дна, пей до дна! — заорал кривозубый, прихлопывая в ладоши. Узник отвел протянутую руку, сказав с улыбкой:

— Пейте сами, не обращайте на меня внимания. В голову мне пришла любопытная мысль, и надо успеть додумать ее до конца. Спасибо, друзья!

— Вот это да! — изумился кривозубый. — Железный мужик! Одно удовольствие с ним работать. Побольше бы нам таких! Скажи ты что-нибудь, — обратился он к напарнику. — Тост!

Студент взял лафитничек с трогательной осторожностью, двумя пальцами, как нечто живое, новорожденное. На него надо было смотреть: глазки ушли на дно, а лицо стало грустно-меланхолическим и постным — типичная физия алкоголика. Он произнес с печалью:

— Нет, Коля, друг, ты не прав. Это плохая работа — убивать. Выпьем за то, чтобы каждый занимался тем делом, к какому лежит у него душа! — Он запрокинул голову, мощно двигался кадык на тонкой шее.

— Философ, однако, — отметил Пискунов. И все думалось: зачем все-таки Алексей Гаврилович втравил его в эту историю? Чтобы сделать его сердце жестоким, приучить к запаху крови?