Геннадий Сосновский - Восковые фигуры

После подвального полумрака дневной свет резанул по глазам. Вымощенный камнем двор, обнесенный красной кирпичной стеной, источал экваториальный зной.

К тем двоим подошел третий, здоровенный малый с конопатой ряхой, весь заросший рыжим пушком, как обезьяна, вместе с майкой жирной складкой свисало пузо; судя по внешнему виду и манерам — вольнонаемный. Он возник из черной дыры сарая, где под навесом было свалено в кучу старое барахло грязновато-серого цвета, видимо, для стирки. Долго о чем-то говорили, и он все кивал в сторону Герта, безучастно стоявшего в стороне, под солнцем. Потом подошел кривозубый и сказал, что на пару часов, пока обед, узник поступает в распоряжение кладовщика. Да кроме того, надо патроны поменять, получить по накладной — тоже морока. Подошедший студент добавил просительно:

— Уж вы нас, пожалуйста, не выдавайте, что такая накладка получилась! Еще тут такое дело: врач должен акт подписать, а он пьянствует вторую неделю, так мы сами подмахнем…

Герт обещал сделать все возможное, и стрелки мигом удалились.

— Ладно, пошли! — грубо сказал кладовщик и подтолкнул пришельца в спину. — На тот свет — не на свадьбу! Успеют еще расшлепать. Тут такая история: крысы сожрали партию кальсон, новый товар, только что привезли, — продолжал он объяснять. — Надо все пересчитать и составить поумнее акт на списание, чтобы комар носа не подточил! Кумекаешь?

— Попробую, — сказал Герт равнодушно.

— Попробуй, попробуй! Ведь что обидно: все новенькое съели. Вон старье лежит, не трогают, выбирает что повкуснее, тварь! Хоть бы завязки какие оставили для отчетности, так нет, вроде я их сам съел! Двести штук за одну ночь как не бывало! Ничего себе аппетит. Пойду проверю рубашки. Если еще и рубашки съели…

Пискунов, вошедший следом, с удовольствием впитывал разгоряченным телом затхлую сырость вещевого склада. Герт присел к столу и приготовился работать.

— Удивительный парадокс, — сказал Пискунов, — человек прилетел из будущего, чтобы пересчитывать тюремные кальсоны! Каково?

— А у меня возникла другая мысль, — Герт скосил глаза, прищурился. — Будущее — это не показатель времени, а показатель состояния человека. Сколько десятилетий отделяет, например, вас от тех молодчиков с полицейскими ужимками, чье общество доставило нам сегодня столько веселого разнообразия? Пятьдесят лет или, может быть, сто? А лучшие умы человечества? Разве не устремляются они слишком далеко вперед, переживая трагедию непонимания и одиночества?

Он хотел еще что-то добавить, но в этот момент раздался грубый окрик — появился верзила-кладовщик, держа в руках связку кальсон, которые он и бросил к ногам Герта.

— Так и есть, сожрали рубашки, все до одной! Кто мне поверит, что я не толкнул это барахло налево? Эй, вы, нечего болтать! За работу! Черт бы побрал этих крыс, и ведь ничем не выведешь! А ты кто такой? — Он повернулся к Пискунову. — Откуда ты взялся, комар? — И зло сверля глазками, надвинулся всей своей откормленной тушей — тот не шевельнулся — и сказал сквозь зубы, точно бросил собаке кость:

— Пресса! Разрешение начальника тюрьмы! — И он помахал перед самой заплывшей рожей красной книжечкой корреспондента, которую на всякий случай держал при себе.

Кладовщик ковырял пальцем в зубах, соображал.

— Ладно, валяйте, занимайтесь своим делом. А за этого умника я головой отвечаю, понятно? А ты не вздумай филонить! — крикнул он Герту. — А не то запру на ночь в этом сарае. Получишь удовольствие. Нет на свете твари умнее, чем крыса, к утру останутся одни обглоданные косточки. Хоть ты и доходяга, а все же, думаю, повкуснее кальсон! — Он захохотал и вышел наружу, а Пискунов остался стоять. Ему хотелось сказать на прощанье какие-то теплые слова, утешить, подбодрить, но философ ни в чем этом не нуждался. И тогда у него вырвалось совсем неожиданное:

— Герт! Я не сразу, а только сейчас наконец-то понял — почему! Если бы я мог хоть что-то… для вас, для нее! Вы любите ее, и поэтому… — Голос у него прервался.

— Прощайте, мой друг! — сказал пришелец, не поднимая головы. Излишние слова были ненужными и тягостными.

В проходной Пискунов отдал вахтеру пропуск — подписанное начальником тюрьмы разрешение на выход в санаторную зону: она предназначалась для персонала, но всегда неизменно пустовала; вскоре он очутился за каменными стенами. Вот и все! Он испытывал смертельную усталость, но на душе отчего-то было легко и весело.

По берегу озера шла заросшая травой тропинка без свежих следов присутствия человека. Какая благодать! Жестяным скрежетом отзывалась осока, когда ее трогал ветер. Стараясь не обрезаться, он вошел босиком поглубже, пока не почувствовал под ногами песчаное дно. Ближе к середине вода была холодна, видимо, из-под земли бил родник. Тогда он по-мальчишески быстро разделся и нырнул в глубину, не закрывая глаз, и на минуту или две словно погрузился в сказку. А когда вынырнул, усталости как не бывало. Нагретая солнцем трава сочно благоухала. Мир был бы извечно прекрасен, если бы не пытались его изменить и переделать по-своему. Раскинув руки, Михаил лежал на спине, думая. Плыли облака по бездонно синему небу, ветер легкими порывами трогал лицо, напоминая ласковые прикосновения любопытных детских пальчиков.

Сил прибавилось. Он вскочил, оделся, побежал по узкой тропинке в сторону леса. Оглянулся на миг — позади, за деревьями, громоздилась тюрьма, сейчас она казалась далекой и нереальной. Как бы уходя от воображаемой опасности, играя с ней, он ускорил бег до свистящего дыхания в горле, до хрипа, до острого жжения в груди, пока наконец в сладостном изнеможении не бросился на землю, раскинув руки и прижавшись к ней лицом, как прижимаются к теплой груди возлюбленной в минуты счастья… Да, он был почти счастлив, освободившись, пусть на время, от чужой и враждебной воли. А когда, опьяненный ароматом леса, поднял голову, то с трудом поверил глазам: перед ним лежала, нежилась в солнце и знойно одуряюще пахла земляничная поляна… И в густой траве, и на жарких плешинах вокруг пеньков — всюду горели рубиновые россыпи, будто щедрая рука разбросала их горстями, не жалея. Михаил долго ползал на коленях, засовывая в рот пригоршнями сочные душистые ягоды и дивясь тому, что такая вот благодать возможна в самом городе, неподалеку от шоссейной дороги, откуда доносился приглушенный гул проходивших мимо машин. Он готов был поздравить себя с открытием необитаемого острова, благословенного рая, если бы взгляд его не скользнул вверх. На прибитой к столбику доске были аккуратно нарисованы череп и кости, а надпись гласила: «Человек, ни с места! Твой следующий шаг будет стоить тебе жизни!» А дальше, скрытые в кустах, виднелись нотные линии колючей проволоки, доносился мелодичный музыкальный звон — так гудит над ульем пчелиный рой: ток высокого напряжения.