Эмил Манов - Избранное

Вместо ответа Георгий прижался носом к стеклу.

— Ануша… вроде бы знак подает… Да, так и есть!

Мы вскочили и кинулись к окну. Внизу, на скамейке, под большой акацией, Ануша прижала платок ко лбу. Потом она провела им по губам и принялась его складывать.

Мы бросились по лестнице к черному ходу.

На другой день я узнал, что Анушу арестовали. Сообщил мне это Михо. Он пришел ко мне поздно вечером, когда я уже лег, и постучал в окно, выходившее во двор. Я открыл. Войти он не захотел, сказал шепотом зловещую новость, добавил, что некоторое время встреч не будет, и пропал во мраке, прежде чем я успел произнести хоть слово. В памяти моей остался его лихорадочный шепот и глаза, ставшие какими-то дикими.

Я не стал зажигать лампу, хотя на окне была маскировочная бумага. Я сам плохо понимал, что я делаю. Оделся ощупью, вынул из-под подушки свой плоский браунинг и засунул его в карман пиджака. Тихонько вышел на улицу. Не знаю, куда я собирался идти, я просто вышел, потому что не мог сидеть дома.

Наш квартал спал в объятиях звездной летней ночи. Улочка была пустынна, она притихла и, казалось, вслушивалась в шипение парового котла на маслобойной фабрике поблизости. Трубы других фабрик торчали немые и бездымные — чудовищные зенитные орудия, нацеленные прямо в звездное небо.

Где-то вдали торопливо процокали копыта. Вероятно, по главной улице района. По ночам жандармы избегали окраинных улочек. Копыта цокали на неровной рыси, как будто споря о чем-то. Потом все поглотила теплая тишина. Пар на маслобойне перестал шипеть.

Я поднял лицо к звездам и только теперь осознал весь ужас случившегося. Ануша в полиции! Ануша, медноволосая, нежная девушка с тоненькими руками и веселыми пальчиками, плясавшими по струнам гитары, девушка, которую я любил, — в косматых звериных лапах жандармов! (Такими я представлял себе их лапы, хотя вскоре узнал, что они могут быть и белыми, и пухлыми, как булка, да еще и украшенными золотыми перстнями.) И еще я представил себе, сжимая в кармане браунинг, пальцы Ануши, исколотые и израненные, с вырванными ногтями. И еще — тело Ануши. То, о котором до сих пор никто из нас не смел и подумать, потому что все мы были очень молоды и чисты и потому что Ануша была как все мы, — но теперь я представил себе тело Ануши, распростертое на цементном полу какого-нибудь подвала…

Я готов был выть от ужаса. Словно тяжелые резиновые жгуты сдавили меня всего — и грудь, и руки, и ноги; я стиснул зубы и напряг мышцы, чтобы разорвать их, чтобы сделать хотя бы глоток воздуха. Напряжение росло, мне казалось, что только крик может меня спасти. Жгуты врезались все глубже.

И вдруг раздался глухой выстрел и освободил меня. Выстрелил браунинг в кармане моего пиджака.

Я перепугался до смерти. Если бы в тот момент кто-нибудь подошел и сказал: «Пошли в участок», я пошел бы, даже не подумав о сопротивлении. Но наша улочка продолжала спать. Не скрипнула ни одна дверь, я не услышал человеческого голоса. (В те времена нередко стреляли на улицах, и проявлять любопытство было небезопасно. Одни умирали, другие хотели жить — как во все времена.)

Я отрезвел. Ранен я не был. Вот-вот могли застучать копыта конного патруля, но и патрульным, видно, хотелось жить. Ярость бессилия переплеталась со страхом, но я попытался думать. (Прежде всего, естественно, о себе.) Зачем мне нужно было выходить на улицу? Что делать дальше?.. Спасаться! Родителей я отправил в село, чтобы не тревожиться за них во время бомбежек, а также для того, чтобы развязать себе руки.

Я мог поехать к ним. Но зачем? Кроме Михо, никто из нашей боевой группы не знал, кто я и где живу. И Ануша не знала… Во всей квартире я остался один, наши хозяева тоже эвакуировались. Мне не грозила никакая опасность. Так что же — запереть квартиру и поехать в село? Я стыдился своих мыслей и все же склонялся к такому решению.

Трубы фабрик, брошенных хозяевами и рабочими, равнодушно торчали в безлунном небе. Маслобойня снова начала выпускать пар, и было даже что-то отрадное в этом шипении. Улочка была тиха по-прежнему — даже соседи не проснулись от выстрела. Или благоразумно не захотели проснуться.

Я вернулся домой и стал раздеваться. Мне тоже хотелось спать.

Через два дня меня арестовали. Это случилось на рассвете, когда сон особенно крепок.

Они ворвались, швырнули меня с кровати так, что я стукнулся головой о стену, и пока один стоял надо мной с пистолетом наготове, остальные перевернули все в доме вверх дном. Даже выломали несколько досок в полу, обнаружив при этом сгнившие балки, плесень да мышиное гнездо. Они матюгнулись, но мыши нырнули под балку и стали недосягаемы.

Я лежал на полу в майке и трусах, и перед моими глазами были казенные тупоносые, ботинки полицейского агента, который меня стерег. Я дрожал — то ли от холода, то ли от страха, но скорее всего не от холода — ведь было начало июля. Я повернул голову к кровати. Агент наклонился и ткнул мне в спину дуло своего пистолета.

— Не шевелись, мать твою…

Я не шевелился, конечно. Лежал ничком, повернув голову к кровати, с которой меня сбросили. Ничто другое меня не интересовало, потому что под подушкой лежал мой несчастный браунинг. Если его найдут — конец.

Самое смешное (смешно мне теперь, а не тогда) было то, что браунинг они так и не нашли. Пистолетик этот, семь на шестьдесят пять, по ночам всегда лежал у меня под подушкой, заряженный и со спущенным предохранителем, готовый к выстрелу по врагу или мне в лоб — в соответствии с принятой нами присягой. В азарте поисков один из агентов приподнял тот край тюфяка, который был в ногах кровати, потом схватился за середину и, разозленный, верно, запахом чужого пота, одним рывком сбросил тюфяк на пол. Я ожидал, что пистолет звякнет, но ничего не звякнуло: тюфяк упал вместе с подушкой и прижал ее. Агент, вытащив из заднего кармана ножик, распорол тюфяк и весь распотрошил. Долго и старательно рылся в тряпье и вате, наконец отряхнул руки и плюнул… Через несколько дней, когда родители узнали о моем аресте и вернулись в город, пистолет действительно звякнул. Соседка, которая пришла помочь моей матери навести порядок после обыска, завизжала от страха. Хорошо, что этим она и ограничилась — она была человеком порядочным.

Всякое бывает в жизни. Иногда и случайности нам помогали. И люди…

Меня отвезли на легковой машине в управление полиции.

В первый день допроса не было. И в течение ночи тоже. И камера была совершенно голая, с дощатым полом и стенами, разрисованными раздавленными клопами, так что ничто не отвлекало меня от моих размышлений. Нечего и говорить, что мысли мои все время вертелись вокруг одного-единственного вопроса: каким образом полиция добралась до меня и почему произошел провал. Десятки раз перебирал я в памяти свои поступки в течение последнего месяца, всевозможные встречи, случайные и условленные, восстанавливал мельчайшие подробности, сопоставлял возможности. И неизменно заходил в тупик. Анушу и товарищей из нашей пятерки я предварительно исключил из всех комбинаций. Кто-либо из моих соседей — после того, как у меня так по-дурацки выстрелил пистолет в кармане? Кто-то где-то упомянул, что был выстрел, нечаянно навел полицию… Но соседи недолюбливали полицию и вообще были не из тех, кто бы пошел с доносом… Кто-нибудь из университета? Но мои однокурсники понятия не имели о том, чем я занимаюсь за стенами аудиторий, которые я к тому же и не посещал.