Эмил Манов - Избранное

Я пробудился от собственного стона. Лежу на полу. К плечу прилипла недоеденная картофелина. Нет никакого колокольного звона, только сапоги полицейского стучат по коридору… В тот же миг у меня дух захватило от того, что я вспомнил, — был случай, когда мы с Анушей встретились в нашем квартале. Это произошло довольно давно, в начале нашего знакомства. Я ждал трамвая, идущего в центр, и вдруг на остановке появилась Ануша. Сказала, что носила цветы на могилу матери. До чего же я обрадовался этой встрече. Спросил, почему она не села в трамвай на предыдущей остановке, у бойни. Она рассеянно улыбнулась: «А я и не заметила, что там есть остановка». Мы вместе вошли в прицепной вагон и по дороге не разговаривали. Ануша была грустна, а мне было довольно того, что она рядом.

Это была наша единственная случайная встреча вне стен ее комнаты. Странно, что за все время ареста я о ней не вспомнил. Между тем только этого воспоминания и не хватало для того, чтобы все встало на свои места.

Итак, Ануша могла дать обо мне вполне достаточно сведений. Студент, живет в Индустриальном районе, описание внешности… В нашем районе не так уж много студентов, и для полиции не составило труда разыскать меня чрез адресный стол.

Все было ясно, все стало на свои места.

В управлении полиции меня продержали больше месяца. Много дум передумал я за это время, многое заново переоценил, увидел в новом свете и людей, и себя самого. Словно черная стена, которую невозможно пробить, стояло передо мной неизвестное завтра, и я каждый вечер спрашивал себя, что оно принесет мне — увечье, смерть, жизнь? И перед перспективой таких огромных поворотов моей судьбы какими ничтожными представлялись мне обычные дрязги повседневности, какой бессмыслицей — суетность себялюбивых чувств, которые так глупо отравляют нам существование. Как бездумно пренебрегаем мы короткими минутами счастья и с какой позорной легкостью отнимаем его у других!

Моя камера выходила на северо-восток, и в ней было прохладно. По утрам на пол ложилось квадратное солнечное пятно. Оно ползло по стене, постепенно принимая форму ромбоида, и когда доходило до ее середины, начинало укорачиваться и бледнеть. Каждый день пятно перемещалось все ближе и ближе к двери, и каждый день я передвигался вместе с ним. Прислонялся к стене там, куда оно должно было подойти, и ждал. Сначала оно согревало мне ноги, потом доходило до груди. С легкой лаской касалось моего лица и, казалось, задерживалось на нем. И тогда я закрывал глаза и старался думать о чем-нибудь хорошем. Чтобы хоть на миг позабыть о том, что было вчера и что ожидало меня сегодня… Под опущенными веками, где колыхались теплые красноватые отблески, возникало озабоченное, изборожденное годами и бедностью лицо моей матери. Я видел загрубелые руки отца, большие и тяжелые, лежащие на клеенке стола, где мы ели. Мизинец и безымянный палец на его правой руке когда-то отрезало ленточной пилой, культи не сгибались в суставе и были обтянуты тонкой лоснящейся кожей; в детстве, когда он гладил меня по стриженой голове, я ощущал их как-то отдельно от других пальцев. На этом же красноватом экране появлялись и мои товарищи по пятерке, каждый в отдельности и все вместе, и сердце мое переполнялось любовью, а глаза застилали слезы.

Я вздрагивал и быстро утирал их. Боялся я слез. Здесь все, включая и жизнь, зависело от того, как человек владел своими чувствами, нельзя было размякать, предаваться жалости к себе самому. Я уже был уверен, что никто из пятерки, кроме меня, не арестован, и из последних сил отрицал какую бы то ни было связь с Анушей. Иначе я бы погиб.

Меня спасал страх — страх перед позором и смертью.

Я перестал сердиться на Анушу — это прошло; каждый день я оказывался на пределе сил и не знал, смогу ли выдержать еще один день, одну ночь, один час… Когда я вспоминал Анушу, меня охватывала глухая тоска. Я думал о ней как о чужом человеке, который когда-то, очень давно причинил мне какое-то зло. Черты ее лица стали как-то стираться в моей памяти. Это приносило мне облегчение и даже придавало известное правдоподобие моим утверждениям о том, что я совсем незнаком с ней.

Но в конце этого страшного месяца я увидел ее еще раз.

За несколько дней до этого меня оставили в покое. Не водили ни к следователю, ни в подвал, так что я начал понемногу приходить в себя и даже пытался ступать на пятки. Ноги стали влезать в башмаки. Я не понимал, что могла означать эта передышка, и с тревогой ожидал ее конца. Время от времени во мне вспыхивала безумная надежда на то, что все кончится хорошо. Но в следующий миг меня охватывало отчаяние: я знал, что в те времена убивали без суда и приговора, лишь по одному доносу, по одному подозрению. Отчаяние было сильнее и глубже надежды. Я даже начал строить безумные планы побега. Однажды, подпрыгнув, схватился за железную решетку в окне и выглянул наружу, четырьмя-пятью метрами ниже я увидел закопченные черепицы крыши соседнего здания. Не будь решетки, можно было бы спрыгнуть на эту крышу. Но железные прутья были глубоко вбиты в толстую кирпичную стену, а я располагал лишь одним орудием — собственными ногтями…

Меня охватило тупое равнодушие. Целыми часами сидел я не шевелясь, ощущая спиной холодную твердость стены. Не смотрел ни в сторону окна, ни в сторону двери. Не пытался поймать солнечное пятно. Мой мозг был точно из горячего сплава, где не могла зародиться никакая мысль. И когда знакомый полицейский агент остановился на пороге камеры и наблюдал за мной некоторое время, задумчиво скривив рот, я не особенно взволновался; он жестом приказал мне встать. Я повиновался, вышел из камеры и пошел впереди знакомой уже дорогой.

Этажом ниже я сам свернул в коридор, ведущий к кабинету следователя. Я шел, безвольно опустив голову, и посмотрел вперед только потому, что в глубине коридора послышались шаги. Оттуда ко мне приближалась какая-то странная пара: мужчина и женщина шли под руку, причем женщина висела на руке мужчины и прижималась к его плечу. Потом она подняла голову и, словно застыдившись присутствия чужих людей, выпрямилась.

Это была Ануша. Я увидел лишь ее лицо, белое как бумага, которое едва мерцало в полутьме коридора, заметил синяки на ее лбу и возле рта. Ее волосы, коротко подстриженные и свалявшиеся, казались приклеенными к голове. Она была все в том же пестром летнем платьице, как и во время нашей безмолвной очной ставки, но теперь оно было разорвано на плече, а подол висел клочьями.

Я замер на месте, оледенев при виде этого зрелища, и полицейский, шедший позади, тоже остановился. Я не понял, узнала ли меня Ануша. На миг наши взгляды встретились — и тут же, смотря прямо перед собой, она снова опустила голову на плечо мужчины. Подняв руку, вытерла платком лоб. Потом рука опустилась, и из нее выпал платок. И они прошли.