Эмил Манов - Избранное

— Вот видите, дружок? — усмехнулся Брут. — Всегда существует первый тиран и никогда нет последнего.

И, завернувшись в тогу, он медленно направился к Елисейским полям. Я окликнул его раз-другой, чтобы утешить достижениями нашей эпохи, но он не обернулся. В отличие от многих живых он сохранил свою гордость и на Том свете, и ни мистер Андерхилл — я попросил его о содействии, — ни даже Вице-губернаторы не имели власти над его тенью.

После пятнадцатиминутного отдыха, во время которого Их Превосходительства показались мне весьма подавленными, сеанс продолжился. Я имел возможность побеседовать еще с множеством видных представителей Того света и узнать истинное их мнение по ряду вопросов, а также подробности их жизни, оставшиеся тайной для истории. Так, например, Аристотель назвал своих наиболее ревностных последователей, перипатетиков, идиотами; он пожаловался, что эти чурбаны (определение Аристотеля. — Примеч. автора ) так усердно его канонизировали, что люди перестали верить и в то, что было в его учении разумным. Наполеон признал свой печальный конец совершенно заслуженным — нечто, чего я не ожидал услышать из уст этого великого мужа, и под секретом сообщил мне, что Сто дней не обременили бы напрасно историю, если бы не одна прелестная графиня из Сен-Жерменского предместья, которую ему захотелось увидеть еще раз:

— Ах, месье, — со вздохом сказал полководец. — Никогда не покидайте один остров, чтобы попасть на другой. Не стоит. И уж во всяком случае не из-за женщины…

И он выразил сожаление, что не остался бедным лейтенантом артиллерии, а ради славы весьма неучтиво порвал с Вольтером и Руссо. Иллюзии молодости, сказал он, это единственная ценность на этом свете, компрене ву?

Не менее интересным было признание Канта, что его «нравственный императив» — всего лишь метафизическая конструкция, не имеющая ничего общего с природой человека, и что если бы он понял это при жизни, то написал бы трактат о «безнравственном императиве». Пуританка Елизавета назвала пуританство «самым отвратительным видом лицемерия» и поведала, что ее целомудрие часто подвергалось испытаниям и не всегда побеждало; говоря это, она нежно поправляла прическу шотландке Марии, слегка растрепавшуюся под топором палача; обе женщины находились в самых дружеских отношениях, поскольку на Том свете их соперничество уже не имело смысла. Доктор Гаха утверждал, что разница между ним и Каудильо заключалась в том, что тот был у власти лет сорок, а он только четыре, и жаловался, что ему еще не поставили памятник на Градчанах. Гегель пребывал в хорошем настроении, поскольку, как он выразился, многие пробуют снова поставить диалектику с ног на голову. Ламарк развил свою мысль о происхождении человека прямо от амебы, которая, попав на сушу, в целях самосохранения выпустила руки и ноги, но Дарвин ему энергично возразил; однако и он после дополнительных наблюдений в течение века подкорректировал свою теорию и теперь утверждал, что человек произошел не от высших антропоидов, а от собакоголовых павианов. Людендорф и Кейтель наконец пришли к заключению, что немецкий генеральный штаб не птица Феникс и едва ли снова возродится из пепла, но Гелен возражал, что на этом свете все преходяще и смертно, кроме генеральных штабов. Непостоянный, каким он был и при жизни, гражданин Бонном, он же маркиз де Сен-Симон, не мог себе простить, что в свое время ради своих утопий потерял несколько миллионов золотых франков; он попросил меня нанести ему сто ударив палками, но, к сожалению, духи неподвластны материальному воздействию. Очень занимательным было мнение Черчилля о современной эпохе: сделав беглый анализ, он доказал, что победа социализма в мировом масштабе неизбежна, и под конец заключил, что необходимо сделать все, чтобы этого избежать.

Я не буду перечислять все свои встречи с великими и не столь великими тенями. Они безусловно жили и умерли во имя блага народа и человечества, но когда я спросил у них, не трудно ли жить во имя этого блага, три четверти из них ответили, что, мол, не так уж трудно, поскольку они весьма успешно сочетали всеобщее благо со своим собственным.

Оставшаяся четверть теней молчала и зализывала раны, которые и стали причиной их смерти. В этой четверти я заметил Марата, которого сопровождала, к моему удивлению, Шарлотта Корде. Я не мог удержаться и спросил у него, почему он терпит возле себя эту истеричку. Саркастически улыбнувшись, Друг народа уверил меня в том, что она много сделала для его посмертной славы и спасла от худшей участи.

— Какая же участь хуже смерти? — спросил я.

— Не иметь возможности найти свою голову, — ответил Марат и, заметив мое недоумение, с чисто французским легкомыслием рассмеялся: — Уи, уи, мон ситуайен, возьмет да и затеряется в корзине, да еще среди голов ненавистных аристократов. Представляете, какая компания? Если бы не Шарлотта со своим глупым кинжалом, это могло бы случиться. Непременно бы случилось.

— Почему непременно?

— А, мерд… Когда гильотина разойдется, ей трудно остановиться, мон ами, ее ослепляет страсть… Впрочем, гильотина, нож или веревка, какая разница! Если ты друг народа, должен быть к этому готов… Молодец Шарлотта, — добавил он и похлопал спутницу по щечке. — Благодаря ей руки моих друзей остались чистыми, а моя голова все-таки на моих плечах.

И он удалился в сопровождении Шарлотты.

— Вот почему, — заметил мистер Ричард Фокс, — мы можем называть себя друзьями народа, но на самом деле не следует ими быть.

Их Превосходительства умело извлекали уроки из всех казусов истории.

Не знаю, как остальные, но мы с Линой устали, однако мистер Андерхилл продолжал сеанс и тогда я попросил вызвать четырех великих насмешников — Рабле, Свифта, Вольтера и Гоголя. Я надеялся, что их тени нас развлекут. Но великим мужам было не до смеха: именно в этот момент они спорили о том, кто из них наиболее жестоко высмеял свое время. Рабле ссылался на тот факт, что он едва не очутился на костре и ему пришлось отправиться аж в Рим, чтобы вымолить благоволение папы. Вольтер приводил в качестве аргумента Бастилию, ссору с Фридрихом Великим и изгнание в Ферне. Гоголь напомнил коллегам, что в конце жизни сам испугался своего смеха и даже дошел до душевного расстройства. Но самым убедительным оказался Свифт, установивший, что уже два с половиной века его родная критика и все благонамеренные люди в Англии непрерывно его ругают, не жалея эпитетов «сумасшедший», «мизантроп», «осквернитель отечества» и прочих. Три его собрата согласились, что это самая большая честь, на которую сатирик может надеяться, и пожали ему руку.

Я спросил у этих достойных теней, почему одни великие ругают их при жизни, другие — после смерти, третьи — и при жизни, и потом и почему история такова, какова она есть, и почему существуют великие и малые, причем одни понукают, а другие тянут воз, и до каких пор все это будет продолжаться. Но четыре тени насмешливо посмотрели на меня и не удостоили ответа.