Кристина Далчер - Голос

– Да. Я тоже считаю тебя очень даже неплохим человеком. – Плохим мне Патрик никогда не казался, просто каким-то чересчур тихим, покорным, боящимся лишнее слово вымолвить. Но вслух я этого, разумеется, не говорю. Я уже понимаю, к чему он клонит.

– Джимбо кое-что мне оставил, прежде чем его вывели из офиса в наручниках. Всего лишь некое имя и некий номер телефона. Сказал, что я сам решу, выходить мне с этим человеком на связь или нет, но он надеется, что на связь я все-таки выйду, хотя и нисколько меня не осудит, если я отойду в сторонку. Вот так я и вышел на связь с Дэлом. Ты сама видела, что с ним случилось сегодня утром.

– Да, видела.

– Теперь его расстреляют, понимаешь, Джин? Как расстреляли Джима Бордена. Тогда они засунули нас в автобус. Точнее, в два автобуса. И повезли в Форт Мид, но ни слова не сказали о том, куда и зачем мы едем. Ходили слухи, что они так поступают специально, имея целью еще больше «сплотить команду». Этакий командный тренинг. А Джимбо до сих пор стоит у меня перед глазами. Каждый божий день ровно в два двадцать три пополудни я снова и снова вижу его, прикованного к столбу и спокойно глядящего на всех нас. И преподобный Карл снова и снова зачитывает свое бесконечное «святое писание». Глори, глори, черт побери, аллилуйя! Мы, ребята, поймали лису в курятнике! И, как вам известно, есть только один способ должным образом наказать лису-воровку… Томас – ты помнишь Томаса, Джин? – именно он, этот сукин сын, и расстреливал Джимбо. И никакого тебе следствия, никакого тебе суда, никакой последней просьбы приговоренного. Они же, так их мать, попросту убили его там, на стрельбище в Форт Мид. Я видел, как Джимбо сполз по столбу на землю, потому что был прикован к нему наручниками, и лежал, истекая кровью, там, на жалкой полоске песка, уже и без того покрытой темно-красными пятнами засохшей крови. А я все стоял и смотрел…

Патрик перегнулся через меня, взял мое пиво и залпом осушил всю бутылку.

– Вот поэтому я тебе ничего и не говорил. Когда они придут за мной, будет лучше, если ты ничего знать не будешь. «Когда. Не если».

– Но ведь я уже знаю.

– Думаю, кое-что ты знаешь, детка. Думаю, да.

– А Стивен? – Мне не хочется задавать этот вопрос, но удержаться я не могу. – Если Стивен доберется до Северной Дакоты, если они его найдут…

Вместо ответа Патрик наклоняется, сгибаясь почти пополам, и закрывает лицо ладонями.

Никакой любви в эту ночь. И все-таки любовь меж нами жива.

Мы укладываем спать троих младших детей и про себя желаем Стивену вернуться назад, пока еще не слишком поздно. Затем Патрик укладывает в постель и меня. Затем ложится сам и, буквально обвив меня своим телом, шепчет:

– Тебе нужно выбираться отсюда. Любым способом, каким сможешь.

– Но я не могу, – шепчу я, хотя знаю, что на самом деле это не так.

– У тебя ведь есть подходящие знакомые, верно? Например, тот итальянец, что в вашем отделе работал?

Так вот, оказывается, на что это похоже, когда твой собственный муж сам санкционирует твою любовную связь!

Я выбираюсь из постели и беру Патрика за руку.

– Давай выпьем.

По пути на кухню я все еще пытаюсь придумать подходящую историю, не всю, конечно, и не самый ее конец, но я уже знаю, с чего начать. А начать вполне можно и с правды. Я беру два стакана и наливаю в один на дюйм чистого скотча для Патрика, а во второй практически одну воду – для себя.

– Никакой граппы сегодня? – удивляется он.

Во мне все готово вот-вот выплеснуться наружу. И тот первый день в кабинете Лоренцо, когда он показывал мне музыкальную шкатулку, а я смотрела только на его длинные музыкальные пальцы и представляла себе, как они будут играть на моей коже. И то ощущение старости, которое я вчера испытала, глядя на Стивена, который еще совсем недавно был таким милым малышом, а теперь вдруг стремительно повзрослел. И та скука, которая постепенно овладевала мной после многих лет однообразного секса с одним и тем же мужчиной. И, наконец, мой гнев из-за чересчур пассивного, как мне казалось, поведения Патрика, та случайная встреча с Лоренцо на Восточном рынке. И новый ребенок. И мой новый паспорт.

Вот только прежде чем выпалить все это, я должна крепко подумать.

И я думаю, как буду говорить обо всех этих вещах, и мои слова станут рикошетом отлетать от плитки на стенах нашей кухни. В реальной действительности вечного движения не существует; вся энергия вскоре бывает либо поглощена, либо преобразована в некую иную форму, изменив свое состояние. Но те слова, которые я готова вот-вот спустить с поводка, никогда не будут ни поглощены, ни преобразованы. Каждый слог, каждая морфема, каждый отдельный звук будут вечно звучать в этом доме, эхом отдаваясь от его стен. Они будут постоянно преследовать нас, как та вредная тучка, что преследовала героя мультфильма «Розовая пантера». И Патрик будет все время чувствовать их ядовитое воздействие, точно уколы неких невидимых отравленных дротиков.

Но на самом деле все оборачивается совсем не так, и получается, что ни о чем рассказывать мне не нужно.

– Я думаю, тебе следует уехать с ним. – Патрик говорит это так, словно только что прочел все эти мысли по моим глазам. – С этим итальянцем.

Наверное, я должна была бы вздохнуть с облегчением, ведь он только что избавил меня от необходимости произносить все это вслух, думаю я. Но мне почему-то становится только хуже, когда я слышу это предложение из уст Патрика и внезапно осознаю, до чего хорошо все-таки он меня знает, и это отнюдь не следствие слежки, а результат многолетней и очень тесной близости. Голос его звучит холодно, но этот несколько искусственный холод делает смысл каждого слова еще более отчетливым и острым. Я тянусь к нему, кладу руку ему на плечо, и происходят две вещи:

Он ласково накрывает мою руку своей рукой. И отворачивается.

Так мы и стоим, отвернувшись друг от друга – супружеская пара средних лет, давно пребывающая в браке, – и вокруг неприбранная кухня, в раковине отмокает сковородка, оставшаяся после обеда, а кофеварка, похоже, готова сразу прийти в движение, едва наступит утро. Все здесь привычно, нормально, обычно для нашей долгой совместной жизни.

Патрик первым отстраняется от меня. Нет, даже не отстраняется, просто решает заняться чем-то обыденным – смахнуть с кухонной стойки крошки хлеба или проверить, отмокла ли наконец сковородка. И все же в этом его движении слишком много иного смысла. Когда же он снова поворачивается ко мне, то мне кажется, что привычная морщина в форме перевернутой буквы «V» у него на лбу стала еще глубже, она точно высечена в коже.

– Возьми с собой Соню, – тихо говорит он. – А я пока останусь с мальчиками и постараюсь что-нибудь придумать.