Линор Горалик - Все, способные дышать дыхание [litres]

Момо почему-то думал, что еноты придут с ответом завтра же, но они не пришли. Это было невыносимо, он прождал до глубокой ночи, трезвый, собранный и злой, но ни одна серая тень не мелькнула у него под ногами, и даже на чертовой репетиции, которые еноты обожали (сидели рядком поодаль и хлопали когда попало, что у них в головах, господи помилуй), не было ни одного, и вечерние его раскаленные фантазии про труппу включили в себя на этот раз парочку енотов, которых очень удобно брать хоботом за хвост и хорошенько прикладывать, – ладно, оставим фантазии до вечера, до той одинокой и жалкой поры, когда нет у тебя никого и ничего на белом свете, кроме черных твоих мыслей. Репетиция, впрочем, в этот день принесла Момо некоторое удовольствие: он вдруг понял, что если вообразить кое-кого кое-где (роскошный огромный цирк, залитая солнцем арена, как в Буэнос-Айресе было, и полный парад – все вышли, все стоят и кланяются, все красавцы, и как ты заходишь слева и начинаешь их по одному, по одному, но при этом всех по-разному), то топанье ногами и хлопанье ушами получаются такими натуралистичными, что половина труппы обращается в бегство, и режиссеру пришлось воплями и уговорами возвращать актеров на места, и он обменялся с Момо таким взглядом, что обоим стало ясно: это война, и от этой войны сделалось Момо весело и хорошо. Вспомнив это вечером, он по-человечески засмеялся, а потом понюхал землю там, где прикопал утром свою фруктовую пайку: пока что пахло просто землей, и фруктами, и червяками, но даже в этом запахе, еще свежем, он уже уловил (или ему показалось) едва ощутимую нотку того, что нужно, и нотка эта на следующий день усилилась, и он понял, что дело это небыстрое, ждать надо дня три-четыре, зато репетиции становились все веселее, он ронял декорации и обращал разбойников в бегство так успешно, что один отказался участвовать в спектакле вообще, и случайно наступал на реквизит, и вообще хорошо проводил время, и стоял однажды вечером, с удовольствием вспоминая, как Андрей Петровский после особо ловкой его «неловкости», из-за которой спектакль потерял два ливанских кедра и одну березоньку, закрыл руками лицо, как вдруг потрогали его за ногу маленькие ладошки. Они принесли вести, и все оказалось так, как он думал, так, да не так: этот трус, боявшийся слоистых бурь пуще смерти, мечтавший про лагерь, но ссавший переходить пустыню и вечно всем говоривший, что пойдет в лагерь «завтра», все еще жил в Рахате, и жил хорошо, хромал на одну ногу, драл верблюдов, а главное – мучился радужкой, сильно болел, держался за голову, много блевал, а потом один человек, тоже живший там, на стоянке, и иногда говоривший с енотами о странных вещах, рассказал Жерому про рокасет, и с тех пор беда: нападает на енотов, отбирает, одного убил, нехорошо. И все равно радужный, неправильно принимает, надо понемножку, а он наестся и потом смешной, танцует, кланяется, а позже блюет, глаза радужные, нос радужный, но все равно дерет и плохой, плохой медведь, верблюд от всего помогает, а от медведя не помогает, бежит прочь и орет. Момо стоял и молчал, сердце у него колотилось так, что стучало в голове, он быстро разгреб заначку, еще не успевшую толком перебродить, швырнул в рот яблоко, закопал все обратно, снова раскопал, докинул енотье подношение, уже гниловатое (дыни, груша – где берут?), постоял, подергал ногой, понял вдруг, что ему надо это увидеть, и тут же понял, что нет, не так: что ему надо не увидеть, а видеть , что пока этот живчик, эта неубиваемая саламандра бегает там, на воле, не будет ему покоя, а будет маета , страшная, страшнее, чем буша-вэ-хирпа, и подумал про уход, побег и сразу же думать об этом перестал, это было опасно и немыслимо. Еноты запросились в форточку, он затопал на них, прогнал и только на следующий вечер, когда они робко и подхалимски попросились снова, подсадил их. Он уже поел фруктов, и голова у него на этот раз получилась странная: тяжелая, как камень, и ясная, как солнечный день, и был у него план. Он рассказал его енотам словами, медленно, по пунктам, повторил несколько раз, главным было слово «адбара», надо было, чтоб они поняли, при чем тут адбара. Дело шло туго, когда он объяснил про гельминтоз, про червяков в енотьей слюне, эти идиоты принялись лизать и рассматривать собственные лапы, пришлось раздать парочку подзатыльников, чтоб они сосредоточились. Наконец они, кажется, все поняли и запомнили – да и что там было запоминать?

Началось ожидание, томительное и пустое, день шел за днем, еноты приходили и говорили: «Скоро», – он топал на них и трубил один раз так, что пришел ветеринар; на четвертый день он заподозрил, что еноты водят его за нос, и отказался подсаживать их к форточке, как они ни ныли и ни умоляли. Скрашивались эти дни только вечерними прикопанными фруктами, от которых поднималась в душе тупая и сладкая тоска (он научился держать две ямы, в одной уже бродило, а во второй готовилось еще свежее, ямы занимали много места, он страшно боялся, что их заметят, но никому не было дело до копающегося в грязи слона, хлопот хватало), да еще война с Андреем Петровским разжигала в нем ежедневный маленький огонек: нравилось ему, что ни с кем он не обменялся ни одним человеческим словом, но и без того труппа явно разделилась пополам: одни были за Андрея, а другие за него, Момо; малолетний Орен Вачовски слона боялся как огня, лип к Андрею и на свою сцену со слоном еле выходил (хотя Момо специально вел себя в этой сцене сладко-сладко, не придерешься); зато полоумный фалабелла Артур с нарушениями памяти восторженно поклонялся слону, научился у людей аплодисментам и бил копытами в землю после каждого слоновьего слова, не давал играть, дуралей. Остальная труппа тоже раскололась, и Артур успел рассказать слону, что Дед, Бабка и Синдерелла уговаривали Андрея Петровского от участия Момо в спектакле вообще отказаться; на это Момо только покачал головой: дураки; горел в Андрее Петровском злой огонек, такой же, как в нашем слоне; ах, дураки. Потом наступила бессонница, маета, маета , он бегал ночами по своей полипреновой тюрьме, тяжело дрожала земля, и в этой огненной маете он нашел себе новую пьяную страсть: он, знавший все тайны труппы – той, кровной своей русской труппы, – слышавший все тайные, стыдные разговоры, теперь давил их человеческими словами, давил и давил, говорил: «Должен шестьдесят», говорил: «Ребеночек-то был, а?», говорил: «Стропа отошла, а?» – и они белели и замирали, и стояли с такими лицами, какое было у Жерома, когда сказали им с Момо, что бросают их тут, в Рахате. Говорил: «Хорошенькая была», говорил: «Третьего туза снял», – и чуть не взвизгнул, когда маленькая серая тень перед ним вдруг распалась на несколько маленьких серых теней: пришли. Все получилось: нашли; нашли Жерома, поднесли рокасет, сказали – мир, сказали – будем приносить, каждый день, только не дери, не надо драть, хорошо? – сказали: адбара, в слюнях червяки, проникают в мозг, адбара, в лагерь нельзя теперь, будут тут жить, рокасет есть, будут приносить каждый день, не дери – а потом вот этот, большой, подошел с рокасетом близко-близко-близко-близко-близко и плюнул Жерому в глаз. Тут они залились повизгиванием, приседали и хлопали, он испытал к ним некоторую пьяную нежность и даже предложил им немножко поесть из ямы (только эти хитрецы никогда к забродившему не прикасались, он давно заметил), но едва еноты убрались, его вдруг охватил ужас, он уже был совершенно уверен, что план его провалился, что из двух страхов в душе этого лентяя и истерика победит тот, который помножен на лень, и ни в какой лагерь Жером не пойдет, и хочется надеяться только, что действительно помрет он от гельминтоза, – ну, хотя бы так, – и он маялся, маялся, стонал, выел всю яму, заснул и проснулся вдруг в совершенной панике, был уже день, его тащили на репетицию, он не пошел, голова раскалывалась, и тут под сладкий запах травы пришли в его позорное стойбище трое и рассказали, что митнадвим [76] Волонтеры ( ивр. ). , развозившие пайки, сегодня перепугались до усрачки: в Рахате выбежал на них медведь, кричал, что у него червяки в голове, потому что ему енот плюнул в глаз; метался, его привезли, укололи чем-то, он сидит в карантине, митнадвим до сих пор в себя не пришли, Мири Казовски говорит, думала – галлюцинация, ну, у Мири Казовски все галлюцинация, и смех, и еще что-то, чего Момо уже не слышал: он сдвинулся и пошел. Он не заметил, как оборвал полипреновую завесу своего загона, он шел и шел, переступил через каких-то повизгивающих детей, сидевших кружочком, чуть не снес ехавший к продзоне верблюжий тарантас, он шел и шел и вышел на тот задворок, где настороженно встретили его самого два, что ли, месяца назад, и сразу увидел среди белых халатов и зеленых рубашек тяжело вздымавшийся, клочковатый и пыльный бурый бок, и остановился. Белые халаты и зеленые рубашки были так озабочены новой прожорливой напастью, что даже шаги Момо не отвлекли их от тихого тревожного разговора, тем более что напасть вела себя поразительным образом, ныла, и завывала, и говорила, что в носу у нее червяки, лезут в голову, вставала на задние лапы и передние прижимала к груди, говорила: «Спасите, спасиииииите!» – и тут же просила есть, и еще через секунду ложилась на живот, задрав жопу, изображала свинскую покорность, клала лапы на круглую башку: «Головонька болииит», – и нытью этому не было конца, и вдруг напасть замолчала и медленно, медленно села на жопу, и вдруг так взвыла, что белые с зелеными отскочили на три метра, а напасть медленно пошла, пошла вперед, а они все пятились и пятились, и расходились в стороны, а напасть встала на задние лапы и попыталась обнять Момо за ногу, он сказал словами: «Ну-ну, полно», – но Жером уже был в новой роли, он уже нарезал круги вокруг Момо, и лапами прихлопывал, и подвывал счастливо, и смотреть на это было стыдно, и Момо прикрыл глаза, не смотрел.