Ольга Денисова - Мертвая зыбь

Совокупность тактильных и зрительных галлюцинаций? Нет, курс психиатрии был слишком общим и коротким, чтобы Олаф мог припомнить, что это за симптом.

Посветить бы фонариком, рассмотреть подробней, что тут такое… В самом деле, цверги - это бабушкины сказки, не надо забывать.

Призраки - тоже бабушкины сказки. Однако морок явился в лагерь, сидел на камне и даже что-то говорил. Олаф, правда, не догадался его потрогать…

Это от одиночества. Он просто сходит с ума от одиночества. И с каждым днем безумие все глубже и глубже, а мороки все страшней и натуральней. От мысли о фляге со спиртом Олафа едва не вывернуло…

Он не потащил их в лагерь. Ночью, в темноте, без куртки… Да еще и с похмелья. Это было верное решение. Но Олаф себя не обманывал - он бы каждую секунду ждал, когда они проснутся. Жесткая ткань, под которой спали цверги, могла бы стать удобной волокушей, но повернуться к ним спиной он не решился. И в лагере, сидя во времянке, он бы не уснул. Потому что нельзя запереться.

Он и без них еле-еле спустился на дно чаши, выверяя каждый шаг, щупая каждый камень. Промерз до костей. И даже поднимаясь в лагерь (очень энергично), нисколько не согрелся.

Луна поднялась над островом, осветила ветряк, плутать в темноте не пришлось. И первое, что сделал Олаф, добравшись до лагеря, - включил весь свет… И свернул шатер вокруг ветряка, чтобы прожектора осветили пространство как можно ярче и дальше.

Хмель выветрился окончательно, осталась только тошнота, даже головная боль отпустила. Думать Олаф не стал. Рассуждать не стал - собственное безумие пугало его сильней, чем зубы цвергов.

Во времянке было не теплей, чем за ее пределами. Он растопил печку и долго трясся, обнимая ее, как любимую женщину, - пока не стало горячо. Накипятил воды, сварил крупы с консервами, поел горячего - и все равно не согрелся, только избавился от тошноты. Перевязал руки, ощупью промыл ссадину на локте, но перевязывать не стал, заклеил пластырем.

Хотелось спать, очень хотелось. Ну хотя бы полежать, закутавшись в спальник, с открытой печной дверцей… Но так легко представлялись два цверга, поднимающиеся к лагерю со дна чаши…

Он пошел на компромисс - закутался в спальник, приоткрыл печную дверцу и взялся за книгу «Шепот океана». Озноб не проходил.

Мальчик на дрейфующем судне прожил в океане два месяца. Ему было всего восемь лет - наверное, поэтому он не думал, что сходит с ума… Он видел серебряный город на дне океана под голубым допотопным небом. Он видел то, что происходило за сотни морских миль от того места, где он находился: начало войны с варварами, крушение дамбы на Большом Рассветном, облако пепла, накрывшее архипелаг Норланд. Он видел косяки рыбы и подводных чудищ, о которых не знал и знать не мог. Он с поразительной точностью рисовал водоросли с мелководья и глубоководные экосистемы, затонувшие корабли и залежи руд, и если бы ему было чуть-чуть побольше лет, он бы догадался отметить координаты филлофоровых полей и мест обитания рыбы, что поценнее трески. Это была двухмесячная экскурсия по океану, океан рассказывал ребенку сказки и показывал свои богатства. Так считал этот мальчик, став взрослым. За два месяца его суденышко ни разу не попало в шторм. Рядом с ним шли косатки - транзитные, хищные косатки, «волки моря», - будто океан приставил к нему охрану.

Олаф заснул на середине книги, и ему приснился Гуннар, заступивший дорогу двум цвергам, что поднялись в лагерь со дна чаши.

Рассвет он проспал. Должно быть, потому, что не хотел просыпаться. Предыдущий день показался пьяным бредом, от цистерны с соляркой до обнаруженных в трещине цвергов. Но… лучше пьяный бред, чем бред безумия. Это, несомненно, стало бы достойным поводом напиться снова, но, во-первых, от одной мысли о спирте воротило с души, а во-вторых, слишком противно было вспоминать себя пьяным. Хотелось даже извиниться перед ребятами…

Олаф поднялся. Привычная уже боль во всем теле теперь была особенно неприятной: одно дело поднимать наверх упавших со скал, в этом есть смысл, ради этого можно и потерпеть; и совсем другое - по пьянке пересчитать все выступы и камушки на крутом склоне…

Пожалуй, именно стыд сдвинул его с места, заставил забыть про депрессию и страх перед безумием. Он вышел из времянки, когда солнце висело между рассветом и полуднем, не стал завтракать и направился к южным скалам - смелости не хватило только на размышления. И в глубине души копошилась мысль с сумасшедшинкой: при свете дня цверги не опасны, они боятся солнца, - но Олаф выбросил ее из головы.

Орка помалкивала.

Он шел и заставлял себя думать о лете. О том лете, когда возил Ауне в Маточкин Шар. То ли похмелье тому виной, то ли настроение, но вспоминался только последний день - а его никак нельзя было назвать счастливым.

- Ну почему, почему на две недели раньше? - Ауне не сердилась, не плакала - она испугалась и будто погасла. Остановилась.

Олаф и сам не знал, почему не сказал сразу, что уезжает в середине августа, для него это само собой разумелось… Две недели студенты-медики работали «на семге» - заканчивался сезонный лов и людей не хватало. Так было всегда, зимой - тюлени, летом - семга… Ему тоже пришлось остановиться.

Небо с самого утра затянуло тучами, океан отливал темным свинцом, и ветер с него дул сырой, промозглый. В любую минуту мог пойти дождь - не летний ливень, а мелкий, долгий житогной.

- Ну, так надо… - лучшего ответа Олаф не нашел.

Она не догадалась спросить, почему он не сказал об этом раньше.

- А ты можешь не ехать?

- Нет, не могу.

Она задумалась, кусая губы. Повернулась к нему лицом.

- А если Матти скажет, что ты нужен здесь? Тогда можешь?

Вряд ли Матти станет слать радиограммы в университет ради того, чтобы Олаф погулял еще две недельки…

- Нет. Во-первых, Матти этого не сделает, во-вторых, так не положено.

- Кем не положено? Почему не положено? - она подняла на него глаза. Голубые с зеленым отливом. Ему показалось, что ей холодно.

- Как ты не понимаешь… Так делать нехорошо. Неправильно. Мы - гипербореи, мы не должны жить только для себя. Все будут работать, а я отдыхать?

- Ну ты же тут не отдыхаешь, ты с нами работаешь.

- Работа, тоже мне… Со школьниками… - фыркнул Олаф. - Не переломился.

- Сейчас озимые сеять начнут… Ну пусть Матти скажет, что без тебя нам не обойтись…

- Если бы без меня было не обойтись, Матти не послал бы меня в университет.

- Он тебя послал, потому что надо было кого-то послать, - сказала Ауне с горечью и отвела глаза.

- Ты так считаешь? - Олаф нашел ее слова обидными. - Ты на самом деле так думаешь?

- Да, я так думаю… - ответила она и сглотнула. В глаза не смотрела. Обиделась. Все же обиделась.

- Как ты не понимаешь… Когда не было культиваторов, мы никого в университет не посылали. А теперь работы стало в два раза меньше.