Анджела Картер - Страсть новой Евы

Так меня приняли в гарем. На следующий день я присмотрелась к новой обстановке.

Историчность в Америке течет быстрее, нежели мечтательный темп Старого Света. Тот шахтерский городок появился не позже, чем во времена моей прабабки, но выглядел он, в аналитических лучах солнечного света пустыни, намного старше скал, на которых стоял – иссохшие бревна, растерзанные железные крыши, – и вид его рвал душу сильнее, чем древние руины, ведь среди этих развалин оставалось много человеческого. Люди, которые хаотично строили городишко, делали это не на века, как в Европе, и всецело отдали свое детище в неласковые руки Времени. На досках обветшалых магазинчиков висели, прихваченные одиноким гвоздиком, оловянные рекламные вывески Мозолина и средств от облысения. Нашу общую спальню в доме украшали отголоски американского быта: сломанные часы с кукушкой, обрамленное фото женщины, что писала сыну письма во время золотой лихорадки. На кухне стояла пузатая дровяная печь, а на веранде – кресло-качалка; Зиро в нем часто отдыхал и курил, словно в старые добрые времена.

В городе оставалась развалившаяся забегаловка с длинной барной стойкой, на которой Зиро выл и протанцовывал стихи, своими воплями разворачивая революционную пропаганду; порой он заставлял там плясать и женщин гарема. За стойкой в усыпанной песком позолоченной раме висело разбитое зеркало, все в пятнышках, и я почти не могла разобрать отражение Новой Эвы – там ее словно окутывала старинная свадебная фата. Полкрыши снесло, и все вокруг захватил песок, который, тихонечко перешептываясь, забил щели растрескавшихся половиц. Зато в развалинах старой часовни под провисшей крышей из гофрированной стали Зиро держал свиней.

Свиней Зиро боготворил и никоим образом не ограничивал их грязной соломой хлева; им разрешалось бегать куда заблагорассудится, и частенько тучная свиноматка своим рылом и жирными боками открывала створку двери в кухню, с мерзким визгом бежала к котелку, который булькал на печке, ловко скидывала его на пол одним ударом раздвоенного копытца и жрала еще дымящееся содержимое. Нам не дозволялось прогонять ни свиней, ни ватагу поросят, вечно путавшихся под ногами. В противном случае Зиро нас лупил. Двадцать агрессивных тварей (есть их запрещалось) контролировали жизнь в нашем сообществе, которому тон задавали их дикие повадки.

Когда свинья приносила потомство, нам надлежало отнять поросят от матери, наряжать их в одежду (несколько чемоданов с детскими вещичками хранились в женской спальне, заготовленные на тот долгожданный момент, когда девушки станут нянчить новое поколение американцев), качать на коленях, баюкать и кормить подогретым козьим молоком из бутылки с соской, таким образом познавая науку материнства.

Зиро не позволял нам чистить свиней; он почитал их лишь потому, что они были грязные. Покрытые навозом, свиньи воняли как выгребная яма, зато валялись по всему дому как венец творения, и в их крохотных глазенках мерцал злой умысел. Зиро давал свиньям свободу, которую забирал у жен, и свиньи пользовались ею по полной, издевались немилосердно. Когда мы приносили им полные ведра еды и наливали ее в корыто, они часто сбивали нас с ног; мы падали головой вниз в испускающую пар кипящую жижу. Когда мы несли чистое белье с сушилки, они кидались нам под ноги, и мы вместе с ношей падали – шлеп! – в свежайшую лужицу поросячьего дерьма. Потом приходилось отскребать себя дочиста под ледяной водой из водокачки и делать всю работу заново. Бетти Луэлла рассказала, что как-то раз свиноматка решила опороситься в женской спальне, прямо на ее матрасе, и Зиро приказал Бетти поработать акушеркой, словно свинья – настоящая женщина. Пришлось таскать горячую воду, утешать эту тварь, при этом все случилось в ночь субботы, и Бетти Луэлла лишилась еженедельного свидания с инструментом Зиро, поскольку присматривала за роженицей.

Но если свиньям разрешалось делать что душе угодно, то от гарема Зиро требовал полного повиновения. Хотя «повиновение» не совсем подходящее слово; женщины соглашались на все добровольно, словно знали, что порочны и потому заслуживают страданий.

По утрам, когда первые лучики рассвета проскальзывали сквозь шторы, закрывающие разбитые окна, Бетти Луэлла, или, если был ее черед спать с Зиро, следующая за ней по возрасту девушка скатывалась с тюфяка, на котором мы спали вповалку, и шла к колодцу, чтобы притащить воды для кофе; тихонечко выгоняла из кухни пробравшуюся туда ночью свинью – слишком громко мы прогонять их не могли, иначе Зиро услышит и побьет. Скрип древней колонки будил остальных; мы вставали, чтобы настругать щепок, развести огонь в печи и сходить за куриными яйцами (заодно погреть замерзшие ладони в перышках, хранящих тепло кудахчущих тел). Потом кто-нибудь из нас пек блинчики из овсяной муки, которую выскребали из прохудившегося мешка на кухне, а другие подавали священным свиньям роскошные кушанья.

Мы доверху заставляли поднос завтраком для Зиро; ровно в восемь по часам с кукушкой дверь в его комнату распахивалась, и та жена, что провела с ним ночь, выходила, забирала поднос и прихватывала миску с рубленым мясом для ищейки. Каин заскакивал на кровать, едва из нее вылезала девушка, и первый прием пищи совершал в кровати, вместе с хозяином. А жена, терявшая свои привилегии с наступлением утра, завтракала на кухне с остальными. Трапеза завершалась, когда Зиро звонил в колокольчик, подзывая кого-нибудь, чтобы забрали поднос.

Ему доставляло несказанное удовольствие заставлять нас проглатывать завтрак практически не жуя; только мы садились, как звенел колокольчик, времени едва хватало на то, чтобы сунуть в рот печенье. Если мы не успевали поесть, то ходили голодными до обеда, потому что перекусывать между основными приемами пищи Зиро запрещал, угрожая поркой.

Бетти Луэлла и Мэриджейн теперь обе шли под номером Семь, поэтому им выпала завидная доля устраивать Зиро влажное обтирание. Они намыливали и распределяли пену по его спине, груди и подмышкам, а потом отворачивались к стене и созерцали изображение Тристессы, пока он стягивал кожаные штаны и сам быстренько протирал интимные места. Скрывал он при этом не свое причинное место, а ампутированную культю. Когда Зиро был помыт, расчесан и полностью, кроме ботинка, одет, он садился на вращающееся кресло, словно на трон, а мы шли к нему гуськом, одна за другой, и целовали его босую ногу. Он лаял, или хрюкал, или пищал, или мяукал на нас, потому что, за исключением чрезвычайных обстоятельств, общался с женами исключительно на языке животных, и отвечать ему следовало так же. Если ему не нравился тон ответа, он немилосердно хлестал виновницу кнутом из телячьей кожи. Поэтому первые слова каждое утро мы произносили на языке, который сами не понимали; а он понимал. Или делал вид, что понимал; в принципе, одно и то же, ведь заправлял всем Зиро и его слово было законом. А он проверял, как мы понимаем его и как мы, общаясь с ним, понимаем друг друга.