Клиффорд Саймак - Всякая плоть – трава [litres]

На той стороне улицы хлопнула дверь, кто-то, громко топая, бежал по веранде. И тотчас раздался крик:

– Уолли, нас хотят бомбить! Сказали по телевизору!

Из темноты приподнялась большая сутулая тень – кто-то лежал на траве или на низко, у самой земли, расставленном шезлонге, я и не видал его, пока он не вскинулся на крик.

В горле у него булькало, он силился что-то сказать и не мог.

– Экстренное сообщение! – кричал тот, с веранды. – Сейчас передают! По телевизору!

Второй, с шезлонга, вскочил и кинулся в дом.

И я тоже кинулся бежать. Домой, во весь дух, не думая, не рассуждая, – ноги сами несли меня.

Я-то думал, у меня еще есть немного времени, а времени нет. Не ждал я, что слух разнесется так быстро.

Потому что это сообщение наверняка только еще слух: предполагается, что могут бомбить… говорят, что в самом крайнем случае на Милвилл, может быть, сбросят бомбу… Но для нас тут разницы нет. Милвиллцам все едино: они не станут разбирать, где слухи, а где факты.

Только этого и не хватало, чтоб ненависть сорвалась с цепи. И все обрушится на меня да, пожалуй, на Джералда Шервуда… будь сейчас в Милвилле Шкалик, досталось бы и ему.

Улица осталась позади; обежав дом доктора Фабиана, я помчался под гору, к сырой низине, где росли долларовые кустики. И уже на полпути спохватился: а Хайрам? Днем он сторожил эти кусты, вдруг он и сейчас там? С разгону я насилу остановился, пригнулся к самой земле. Наскоро окинул взглядом склон холма и низину, потом снова, уже медленно, стал всматриваться в каждую тень, подстерегая малейшее движение, которое выдало бы засаду.

Вдалеке послышались крики; наверху кто-то бежал, громыхали по тротуару тяжелые башмаки. Хлопнула дверь, где-то, за несколько кварталов, взревел мотор и рванула с места машина. Из открытого окна слабо донесся взволнованный голос комментатора «Последних известий», но слов я не разобрал.

Хайрама нигде не было видно.

Я выпрямился и медленно стал спускаться дальше. Вот и сад, теперь напрямик. Впереди уже темнеют старые теплицы и знакомый вяз на углу, тот самый, что поднялся из давнего тоненького побега.

Я дошел до теплиц, остановился на минуту – проверить напоследок, не крадется ли за мною Хайрам, – и двинулся было дальше. Но тут я услышал голос, он позвал меня – и я оцепенел.

Оцепенел, прирос к земле… но ведь я не слышал ни звука!

«Брэдшоу Картер», – вновь позвал беззвучный голос.

И – аромат Лиловости… может быть, даже не аромат, скорее ощущение. Воздух полон им – и вдруг резко, отчетливо вспоминается: так было там, у шалаша Таппера Тайлера, когда Нечто ждало на склоне холма и потом проводило меня домой, на Землю.

– Я слышу, – отозвался я. – Где ты?

Вяз у теплиц словно бы качнулся, хотя ветерок чуть дышал – где ему было качнуть такое дерево.

«Я здесь, – сказал вяз. – Я здесь давно, долгие годы. Я всегда ждал этой минуты, ждал, когда смогу с тобой заговорить».

– Ты знаешь? – спросил я.

Глупо спрашивать, конечно же, он знает – и о бомбе, и обо всем…

«Мы знаем, – сказал вяз, – но отчаянию нет места».

– Нет места? – растерянно переспросил я.

«Если мы потерпим неудачу на этот раз, мы попробуем снова. Возможно, в другом мире. Или, может быть, придется подождать, чтобы ради… как это называется?»

– Радиация, вот как это называется, – подсказал я.

«Подождать, чтобы радиация рассеялась».

– На это уйдут годы.

«У нас есть годы, – был ответ. – У нас есть время, сколько угодно. Нам нет конца. И времени нет конца».

– А для нас время кончается, – сказал я, и меня захлестнула горькая жалость ко всем людям на свете и сильнее всего – к самому себе. – И для меня наступает конец.

«Да, мы знаем, – сказала Лиловость. – Мы очень о вас сожалеем».

Вот когда пора просить помощи! Пора объяснить, что мы попали в беду не по своей воле и не по своей вине, – пусть нас выручают те, кто нас до этого довел!

Так я и хотел сказать, но слова не шли с языка. Не мог я признаться этому чужому, неведомому в нашей совершенной беспомощности.

Наверно, это просто гордость и упрямство. Но лишь когда я попытался заговорить и убедился, что язык не слушается, – лишь тогда я открыл в себе эту гордость и упрямство.

«Мы очень о вас сожалеем», – сказал вяз. Но жалеть можно по-разному. Что это – подлинная, искренняя скорбь или так только, мимолетная, из чувства долга, жалость того, кто бессмертен, к бренной дрожащей твари в ее смертный час?

От меня останутся кости и тлен, а потом не станет ни костей, ни тлена, лишь забвение и прах – а Цветы будут жить и жить во веки веков.

Так вот, нам, кто обратится в тлен и прах, куда важнее обладать этой упрямой гордостью, чем другим – сильным и уверенным. Она – единственное, что у нас есть, и только она одна нам опора.

Лиловость… а что же такое Лиловость? Не просто цвет, нечто большее. Быть может, дыхание бессмертия, дух невообразимого равнодушия: бессмертный не может себе позволить о ком-то тревожиться, к кому-то привязаться, ибо все преходящи, все живут лишь краткий миг, а бессмертный идет своей дорогой, в будущее без конца, без предела – там встретятся новые твари, новые мимолетные жизни, и о них тоже не стоит тревожиться.

А ведь это – одиночество, вдруг понял я, безмерное, неизбывное одиночество, – людям никогда не придется изведать такое…

Безнадежное одиночество, ледяной неумолимый холод… во мне вдруг шевельнулась жалость. Как-то странно жалеть дерево. Но нет, не дерево мне жаль и не те лиловые цветы, а неведомое Нечто, которое провожало меня из чужого мира, которое и сейчас здесь, со мной… жаль живую мыслящую материю – такую же, из какой создан и я.

– Я тоже сожалею о тебе, – сказал я и, еще не досказав, опомнился: Оно не поймет моей жалости, как не поняло бы и гордости, если бы узнало о ней.

Из-за поворота улицы, идущей по бровке холма, на бешеной скорости вылетела машина, яркий свет фар хлестнул по теплицам. Я отпрянул, но фары погасли, еще не настигнув меня.

Во тьме кто-то позвал меня по имени – чуть слышно и, кажется, пугливо.

Из-за угла, не замедляя скорости, вывернулась еще машина, ее занесло на повороте, взвизгнули шины. Первый автомобиль круто затормозил и, содрогнувшись, замер возле моего дома.

– Брэд! – снова чуть слышно, пугливо позвали из темноты. – Где ты, Брэд?

– Нэнси?! Я здесь, Нэнси!

Что-то случилось, что-то очень скверное. Голос у нее точно натянутая до отказа струна, точно пробивается он сквозь густой туман охватившего ее ужаса. Что-то неладно, иначе не мчались бы так неистово к моему дому эти машины.

– Мне послышалось, ты с кем-то разговариваешь, – сказала Нэнси. – Но тебя нигде не было видно. Я и в комнатах искала, и…

Из-за дома выбежал человек – черный силуэт на миг четко обрисовался в свете уличного фонаря. Там, за домом, были еще люди – слышался топот бегущих, злобное бормотание.