Феликс Кривин - Изобретатель вечности: Повести, рассказы, очерки

Способность видеть сквозь шляпку называется чувством юмора. Те, у кого этой способности нет, не только не видят сквозь шляпку, но даже не видят самих грибов, и взгляд их никогда не светлеет, никогда не теплеет, а остается всегда серьезным и всегда поверхностным.

Почему так говорят: курам на смех? Разве кто-то слышал куриный смех? Или хотя бы видел куриную улыбку?

Курица почтенная птица. Она не смеется, не улыбается и вообще относится к жизни всерьез. Но ее почему-то не уважают. Почему?

Во-первых, потому, что у нее куриные мозги. Это считается плохо. Куриными мозгами пороха не выдумаешь.

Во-вторых, интересы у нее примитивные: что кому, а курице — просо. Она настолько далека от всего высокого, что возникает вопрос: птица она или не птица?

Даже в такой процветающей, благополучной пословице, как «денег куры не клюют», курица предстает не в лучшем свете. Денег много, все их клюют, а если курица не клюет, то не потому, что такая честная, а потому, что с куриными мозгами.

Однако ни куриные мозги, ни примитивные интересы не могут курицу так унизить, как вошедшее в пословицу отсутствие у нее чувства юмора. Потому и говорят «курам на смех», «куры засмеют»: труднее всего рассмешить того, у кого отсутствует чувство юмора.

Так что серьезность курицы — совсем не серьезность, а просто отсутствие у нее чувства юмора. С первого взгляда оба эти качества нелегко различить, но всегда опасно принимать одно за другое.

Драгоценный камень может себе позволить быть серым. Но фальшивые драгоценности должны сверкать.

Смех заразительнее слез, — может быть, потому, что радость разделить легче, чем горе. Один засмеялся, за ним второй, десятый, сотый и, наконец, последний. Последний смеется особенно хорошо, потому что он не несет никакой ответственности. Он просто присоединяется к большинству.

Те, которые смеются первыми, всегда рискуют: а вдруг повода нет? Они должны самостоятельно отличать смешное от несмешного. А совсем не смеяться тоже нельзя: могут подумать, что у тебя нет чувства юмора.

Вот почему смех так заразителен. Один засмеется, потому что смешно, второй — потому что смеется первый, а последний — чтоб чего-нибудь не подумали. Этот смеется особенно хорошо.

У настоящего чувства юмора чувство на первом месте, а юмор на втором. Потому что чувство юмора — это чувство не только юмора. Это чувство жизни во всей ее противоречивости, парадоксальности, иногда нелепости, это чувство мысли, идущей от человека к человеку, быть может, еще не понятой, но уже почувствованной, это чувство сограждан по жизни, по мысли, по общей судьбе.

От великого до смешного и от смешного до великого — вот два пути в сфере комического. От смешного до великого — и перед нами Дон Кихот. От великого до смешного — и перед нами щедринские градоначальники.

Вся история человечества — между великим и смешным. Между великим, которое становится смешным, и смешным, которое становится великим…

«Все мы вышли из гоголевской «Шинели»…

Мы не вышли, мы в ней. Она греет нас неистощимым теплом человеческим…

Сейчас он — великий сатирик древности, но древность тоже когда-то была молодой, а он был — смешно сказать! — юнец, даже по сравнению со своей молодой древностью. Двадцать три года! Смешно сказать!

Человек, которого он высмеял — не со зла, а просто от избытка таланта, — был в ту пору в два раза старше: сорок шесть нелегких, не слишком веселых лет — и против них двадцать три смешливых, безжалостных года.

Человека звали Сократ.

Сейчас даже самым самозабвенным болельщикам футбола известно, что Сократ — это не только капитан бразильской сборной, что такое нмя встречается и в истории философии. Молодого, а теперь уже древнего сатирика, высмеявшего того, дофутбольного, Сократа, звали Аристофаном — имя тоже достаточно известное. Настолько, что его поздний последователь Гейне назвал бога небесным Аристофаном, имея в виду, что бог сочинил на земле не трагедию, не драму, а именно комедию.

Комедия, которую сочинил подлинный Аристофан в своем цветущем двадцатитрехлетнем возрасте, называлась «Облака». Философ сам присутствовал на представлении и, по преданию, все действие простоял рядом со сценой, чтобы зрители могли убедиться в сходстве его с персонажем комедии. Он не боялся смеха, хотя в своей собственной практике предпочитал ему тонкую, едва заметную иронию.

Четверть века прошло после этого события — и вот Сократ предстал перед судом, на котором ему были предъявлены и обвинения, содержавшиеся в ранней комедии Аристофана. И за эти — в числе других — обвинения философ был осужден на смерть.

Совершенно неприемлемый финал для комедии!

Ныне тоже уже древний писатель Элиан назвал Аристофана «человеком остроумным и стремящимся слыть остроумным». Стремление слыть остроумным нередко уводило сатирика на ложный путь с пути истинного.

Аристофан и Сократ… «Аристо» — это значит «лучший». Аристофан навсегда остался лучшим сатириком древности, хотя пятно на его бессмертном мундире не смыто.

Потому что «крат» означает силу. И ее не ослабили ни смерть, ни века — силу человека, сказавшего простые слова: «Если бы оказалось неизбежным либо творить несправедливость, либо переносить, я предпочел бы переносить».

Когда речь идет о юморе, старинное изречение: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо» — должно звучать так: «Я человек, и мне чуждо все нечеловеческое».

Между литературой и действительностью существуют отношения, испорченные еще со времен Гомера. Литература подчинена действительности, она обязана ее отражать, а действительность, со своей стороны, ничего не должна, она просто существует, потому что она — действительность.

Такая зависимость нередко приводит к тому, что литература начинает льстить действительности. И хотя сама действительность ей не нравится, она, литература, хочет во что бы то ни стало понравиться действительности.

Впрочем, не только литература. Многие старались понравиться действительности — не умея заставить ее понравиться им.

Мореплаватель Диаш, обогнув южное побережье Африки, назвал самую южную точку Африки мысом Бурь, что вполне соответствовало действительности. Но кому нужна такая действительность? Португальский король, ставший королем и этого мыса, не хотел, чтобы тот носил столь отпугивающее название. Португальские земли должны называться хорошо, даже если кое-что на них пока еще плохо. В конце концов, если плохо, то есть надежда, что будет хорошо. А если хорошо — на что надеяться?

Вот почему король переименовал мыс Бурь в мыс Доброй Надежды. Чем больше бурь, тем больше надежды. Особенно когда смотришь на эти бури издалека.