Николай Гуданец - Кривоград, или часы, по которым кремлёвские сверяют [журнальный вариант]

— Как так?! Не может быть! — изумился я и тут же вспомнил про конфискованные на таможне «Известия».

— Еще как может, — ответил Костя, сунув за шиворот линейку и почесывая ею спину. — Разве вам Утятьев ничего не объяснил?

— Ну, кое-что… в общих чертах…

— Про нашего великого вождя, гениального секлетаря товарища Кирпичова — рассказывал?

— Более-менее.

— А говорил он вам, что у нас Центральное телевидение с восемьдесят пятого года не транслируют? И радиостанции глушат все подряд, и «Голос Америки», и «Маяк». Неужели не говорил?

Вероятно, в тот момент я представлял собой весьма глупое и жалкое зрелище.

— Это вы опять… опять разыгрываете, да? — жалобно спросил я, превозмогая оторопь. — Это шутка?

— Какие там шутки, — буркнул Костя и с ожесточением сплюнул.

Его плевок убедил меня сильнее любых клятвенных заверений. Именно так плевались люди в прежние, застойные времена — у своих станков, мартенов, письменных столов и домашних телевизоров. Я не мог даже предположить, что теперь, в эпоху перестройки и гласности, хоть кто-нибудь у нас в стране может так плеваться, с тотальным, безысходным и яростным отвращением. Оказывается, может.

Вот вам и Альтернативная Вселенная. Хорошо еще, что она всего лишь Альтернативная…

— Между прочим, уже без десяти пять, — подала голос Гликерия, складывая свои бумаги в ящик стола. — Не пора ли нам домой?

— Лучше выйдем ровно в пять, — откликнулся Костя. — А то вдруг Курагин опять в подворотне караулит…

Заметив мое молчаливое недоумение, он пояснил:

— Это директор наш, Курагин. Придурок, каких мало. Только и знает, что за дисциплину бороться.

Между тем Утятьев вернулся в комнату, поворошил на своем столе бумаги, что-то пометил в календаре.

— Кстати, Лева, — сказал он. — Я звонил директору, говорил про тебя. Завтра после обеда пойдем тебя оформлять.

— Спасибо, Елпидифор Трофимыч, — прочувствованно поблагодарил я.

— Слушайте, хотите новую хохму расскажу? — встрепенулся вдруг Костя. — На прошлой неделе, когда все солью запасались, одна старушенция накупила чертову уйму соли, а квартирка у нее тесная, не повернуться. В общем, она додумалась складывать соль в ванну. Представляете?

— У вас что, с солью перебои? — поинтересовался я.

— Да слух прошел, то ли она подорожает, то ли будет в дефиците, короче, во всех магазинах соль подмели подчистую, — Костя хихикнул. — Вы же знаете, как это бывает. Особенно после того, как Кирпичов по телеку опроверг слухи, тут уж все поголовно кинулись делать запас.

— Ну ты не очень-то… язык не распускай, — проворчал Утятьев.

— А что я такого сказал? — Костя с невинным видом почесал темя. — Так вот, насчет старушки. Набила она, болезная, ванну солью. Стала закручивать краны потуже и сдуру сорвала резьбу. Натуральное дело, кран стал подтекать. Она вызвала сантехника. Пока то да се, соль намокла. А когда кран починили, она, естественно, подсохла, не старушка, а соль, и превратилась в сплошной камень, хоть ломом ковыряй. Представляете, какой камуфлет?

— Не так уж это смешно, — заметила Гликерия. — Скорее, грустно.

— Вот-вот, — поддержал ее Утятьев.

— А я за что купил, за то и продаю, — не смутился Костя.

Из кабинета вышел Агафон Игнатыч в дубленке и монументальной, сверхъестественно пушистой шапке.

— До свидания, — произнес он и проследовал к выходу.

Все засобирались.

— Елпидифор Трофимыч, понимаете, какое дело… — робко, даже заискивающе промолвил Костя. — У нас опять воды нет, вторую неделю…

— Ладно уж, — сказал начальник. — Пошли ко мне, чего там.

— Вот спасибо… Мыло и мочалка у меня есть, с собой. Я думал к приятелю поехать, он тоже на втором этаже живет. Только это у чёрта на куличках…

— Я ж сказал, пошли, — буркнул Утятьев, нахлобучивая шапку.

Мы все вышли во двор. Смеркалось. Пока Утятьев запирал двери, сначала ту, что ведет в отдел, а потом наружную, Костя подошел к канаве и смачно харкнул в ее заснеженную ложбину.

— Видал миндал? — сказал он. — Второй год не могут нашу халабуду к центральному отоплению подключить. Канаву вырыли, бетоном выложили, а труб нету. И приходится с этими распросучьими дровами чудохаться. Это ж кому рассказать — не поверят.

— Конечно, безобразие, — посочувствовал я.

А сам подумал, что перестройка должна как можно скорее прийти в этот уродливый, злосчастный антимир. И она обязательно придет, ведь даже в Альтернативной Вселенной у перестройки нет альтернативы.

Ну вот, я сижу в камере и добросовестно перевариваю тюремную баланду.

С удовольствием съел бы что-нибудь еще, даже лангет. На худой конец не отказался бы и от старорежимной тюремной чернильницы. Это, знаете ли, в старину делали чернильницу из мякиша и наливали в нее молоко. Чтобы писать секретные письма на волю. А когда вертухай заглядывал в волчок, чернильницу просто съедали, для вящей конспирации. Все было шито-крыто и к тому же получались добавочные калории к рациону.

Однако пайку хлеба я сразу, с голодухи, умял, а молока тут нету, и где его взять, ума не приложу. Теперь оно и в магазинах с перебоями, не говоря уже о тюрьме.

Да и писать особенно некому. Дядька Матвей вряд ли обрадуется в своем далеком Шарыгино, получив весточку из внутренней тюрьмы Кривоградского КГБ, которую мне напророчил вчера Утятьев. Стоило бы написать, апеллируя к международному общественному мнению, конечно. Но ведь шут его знает, где оно находится, куда писать и кому, а может, этому мнению сейчас и вовсе не до меня.

Остается сидеть и делать мюллеровскую гимнастику. А еще в тюрьме полезно надевать егерское белье. Только я отродясь не видал в глаза ни егерского белья, ни мюллеровской гимнастики.

Остается сидеть просто так.

Прав Эйнштейн, всё на свете относительно. Был я однажды в Ленинграде, ходил на экскурсию в Петропавловскую крепость. Показывали нам политическую тюрьму. И один человек из нашей сборной по сосенке группы сказанул так: «Ни хера себе карцер, наша с тещей комната и того меньше…» Громко этак сказал, с искренним недоумением. Все захихикали, конечно. Кроме экскурсоводши, ей не положено. А моя камера с половину того карцера будет. Однако чистенькая, светлая, в углу новенькая пластмассовая параша. Грех жаловаться, ведь всё на свете, повторяю, относительно, как сказал Эйнштейн. И был прав.

А вот Пуанкаре не совсем прав. То есть, было их два как минимум, и тот, который Раймон, тот вообще неправ. Речь веду о Жюле Анри Пуанкаре, которого выбрали членкором Петербургской Академии, и он до того обрадовался, что умер, правда, семнадцатью годами позже.

Этот самый Жюль Анри, не к ночи будь помянут, говорил, что если вы уснете, а Вселенная тем временем уменьшится в десять раз или, скажем, увеличится впятеро, то когда вы проснетесь, ровным счетом ничегошеньки не заметите. И здесь можно с ним поспорить.