Николай Гуданец - Кривоград, или часы, по которым кремлёвские сверяют [журнальный вариант]

— И по какому поводу?

— Насчет воды, — сказал он. — Вернее, ее напора. У нас давление в водопроводе ровно на одну атмосферу ниже, чем полагается. И знаешь, почему? Вот послушай. Городской водокачке спускают план на экономию электроэнергии. Столько-то киловатт надо сберечь за год. Ну они и запускают насосы не на полную мощность. Сэкономят, сколько велено, доложат по начальству, получат премию за бережливость. А на следующий год им уменьшают лимит электричества — на столько, сколько удалось сэкономить. Логично? Вполне. И тут же дают новый план по экономии. Тоже логично. Они опять сэкономят, никуда не денутся. Им дадут премию, похвальную грамоту, снова срежут лимит и велят еще сэкономить. Так что теперь у нас на третьем этаже воды вовсе нет, а на втором — с перебоями. Всё строго по плану. Вдобавок по соседству, как на грех, господский дом построили.

— Как это, господский?

— Да так, господский, для городской элиты, по спецпроекту. У них свой отдельный насос стоит в подвале, поддерживает напор. И теперь у нас из-за этого воды совсем нет. Раньше хоть по ночам была…

— Неужели тут ничего нельзя сделать? — спросил я.

— Можно, почему нет, — пожал плечами Костя. — Надо пойти и отдать обратно Зимний. Дескать, извините, мы погорячились. Только кто его, Зимний-то, теперь обратно возьмет…

— Ты погоди… Ты что же это, предлагаешь вернуться назад к капитализму? И возродить у нас эксплуатацию?! — возмутился я.

— Чудило ты, ей-Богу, — хмыкнул Костя. — Начнем с того, что капитализм у нас не позади, а впереди. А потом, такой эксплуатации, как у нас, больше нигде не сыщешь. Знаешь, я недавно увидел самую свирепую антисоветчину, какую только можно вообразить. И знаешь, где? В столе у Утятьева. Называется она плановая сводка отдела. И написано там, что у нас квартальный фонд зарплаты — пять тысяч рублей. А чистая прибыль за квартал — тридцать тысяч с хвостиком. Понял? Ведь из-за чего заварилась эта марксистская каша? Из-за прибавочной стоимости, эм плюс вэ плюс цэ. Вот теперь мы и имеем пять тысяч вэ и тридцать тысяч цэ, коэффициент эксплуатации один к шести…

— Что-то ты меня совсем запутал, — перебил я.

— Да ведь это проще пареной репы. Где ж ты найдешь такого суку-капиталиста, чтоб платил работникам одну седьмую, а шесть седьмых зажиливал себе? Ты скажешь, мол, у нас медицина бесплатная, образование. Знаем эти песни. Ведь за такие деньжищи можно к каждому приставить личного врача, а детей отправить хошь в Гарвард, хошь в Сорбонну, разве ж нет?

Мне даже не по себе стало. Никогда в жизни я не видел столь ярого диссидента и отпетого антисоветчика. Сказали бы, что у нас в стране такие есть, ни за что бы не поверил. И лишь потом, по ходу разговора, я понял, в чем причина. Оказалось, что Костя Петухов — неудачник. Да-да, классический тип брюзжащего неудачника.

Пытаясь перевести разговор на менее щекотливую тему, я спросил:

— Ты, кажется, Хэмингуэя любишь?

— Вовсе нет, с чего ты взял.

— Да вот же, портрет на стене, — и я указал на фото бородатого, загорелого Хэма в тенниске.

— Ничего подобного, я его терпеть не могу. Посмотри на подпись.

Внизу на фотографии было начертано шариковой ручкой: «И. о. Скотта Фицджеральда».

— Я Фицджеральда люблю, — заявил Костя. — Можно сказать, преклоняюсь. Но его портрета даже не видел никогда, поэтому пришлось повесить Хэма. Как-никак, они дружили.

— Ясно, — сказал я. — Что ж, Фицджеральд очень тонкий психолог.

— Не в том дело. Судьбы у нас похожие. Он был рекламным редактором. Я тоже что-то вроде этого. Он жил в бедности. И я тоже в бедности. Он написал роман. И я написал роман. Так что у нас много общего.

— Ты говоришь, рекламный редактор? — удивился я. — А я-то думал, ты истопник…

Тут Костя расхохотался и долго не мог остановиться. Когда же наконец отсмеялся, то объяснил, в чем дело.

У них в конторе работал истопником какой-то экс-чемпион по толканию копья на короткие дистанции. Человек хороший, но жутко запойный. Вот он еще прошлой осенью взял и запил на месяц, пришлось уволить, а нового истопника так и не нашли. Сначала Костя топил котел просто так, бесплатно, чтоб не замерзнуть всему коллективу, а потом додумался оформить истопником жену, благо у нее в запасе вторая трудовая книжка.

— Только все равно денег не хватает, — пожаловался он. — Живем впритык, от зарплаты до зарплаты.

— Это я понимаю, — посочувствовал я. — Мне, помнится, бывшая жена сказала на прощание так: «Я думала, ты физик, а на самом деле ты дерьмо. Разве физикам платят такие гроши?»

— Всё потому, что мы — интеллигенция, — подытожил Костя. — Она, интеллигенция, должна жить вприглядку и в черном теле. Чтоб не шибко размножалась.

Я мысленно с ним не согласился, но вслух спорить не стал. Видимо, у них, в Альтернативной Вселенной, свои взгляды на интеллигенцию. А по мне, так ее давно пора уравнять в правах, если не с рабочим классом, так хоть с кем-нибудь. Ну там, с семьями, потерявшими кормильца, к примеру.

А Костя снова принялся рассказывать про Скотта Фицджеральда, как тот написал роман и в том же году напечатал, и стал знаменитым, и заработал сразу восемнадцать тысяч долларов, и на том сходство между ним и Костей заканчивалось. Потому что Костя уже пятый год никак не мог напечатать свою книгу, и знаменитым не стал, и ни рубля не заработал.

— Зато издательских рецензий у меня целая куча, — сказал он со злостью. — Одна другой хлеще, и все требуют переделать роман. Первому рецензенту не понравилось, что героиня у меня — проститутка. Второму, значит, фигура следователя кажется психологически неубедительной. Третий не верит моральному перерождению героя. Четвертый вообще считает роман вредным в плане воспитания молодежи. А пятый написал прямо в лоб — зачем, дескать, герой убивает старуху топором, и что автор этим хотел сказать? Шестому даже название не по вкусу…

— А как называется твой роман?

— «Преступление и наказание».

— Интересно, — сказал я. — Только мне кажется, если не изменяет память, у кого-то из классиков такое название уже было. У Толстого вроде бы…

— Очень может быть, — кивнул Костя. — У нас, в Кривограде, Толстой в спецхране, потому что он непротивленец. Достоевский там же, потому что мракобес. Я давно мечтаю их почитать, да достать негде…

— Погоди, как же так? Их даже в школе проходят.

— Ага, проходят. По учебнику. А сами книги — в спецхране.

Вздохнув и машинально почесав вымытую голову, Костя продолжил.

— Короче говоря, я на этом своем романе уже поставил крест. Не возьмет его издательство, там всё глухо, как шесть пик. И я решил было написать роман о декабристах, все-таки революционеры, может проскочить. Стал собирать материал, увлекся шибко этим делом и понял, что надо брать шире, начинать с Наполеоновского нашествия. Здоровенный роман должен получиться, в четырех книгах, в меньшее не уложусь. Только как представлю, какую ахинею мне рецензенты понапишут, так просто руки опускаются, матка опускается, и все-то мне становится по фигу…