Питер Страуб - Фантастический Нью-Йорк: Истории из города, который никогда не спит [сборник, litres]

«Весь тур Грант держался особняком, – рассказывал Хоуз биографу. – Он был выдающимся музыкантом, но никогда нельзя было предугадать, что он может учудить. В плохом настроении он мог обругать старших музыкантов. Только к Шляпе он всегда относился почтительно, но Шляпа мог несколько дней ни с кем не общаться, и в эти дни Килберт не стремился обзавестись новыми друзьями. Он садился рядом со Шляпой в автобусе, рассказывал ему что-то, а тот лишь кивал в ответ. Очевидно, Шляпа испытывал к Килберту какую-то симпатию. В конце концов я остался едва ли не единственным, с кем Килберт нормально общался. Вечерами после концертов мы нередко посиживали в барах. Все свои ошибки он искупал своей блестящей игрой. Как-то раз он сказал, что был приемным ребенком, и не находил себе места, не зная, кто его настоящие родители. У него даже свидетельства о рождении не было. Его мать как-то намекнула, что один из его настоящих родителей был чернокожим, но от прямых вопросов она всегда уходила. Будучи белыми жителями Миссисипи, они хотели белого ребенка, и, если в его жилах текла хоть капля черной крови, они не хотели признавать этого – и даже сами старались об этом забыть.

Среди всех этих предположений есть место одному факту: Грант Килберт был ровно на одиннадцать лет моложе Шляпы. В джазовых энциклопедиях датой его рождения указано первое ноября – весьма вероятно, день, когда его привезли приемным родителям в Геттисберг.

Я по-прежнему не берусь судить, видел ли Шляпа больше, чем рассказал мне, и узнал ли того мужчину, что вышел из хижины, где лежала окровавленная Эбби Монтгомери. Я не знаю, были ли у него причины бояться своего отца. Не знаю, верны ли мои предположения – их мне уже не подтвердить и не опровергнуть, – но мне кажется, теперь я понимаю, почему Шляпа не выходил на улицу хэллоуинскими вечерами. Он никогда не забывал ту историю, и в эти вечера переживал ее вновь. Слышал крики, видел лежащую в крови девушку и Мэри Рэндолф, глядящую на него с болью и гневом. Думаю, в глубине души он понимал, на кого на самом деле направлен этот гнев, и был вынужден запираться в гостиничном номере, заливая воспоминания джином, пока жуткие мысли наконец не покидали его.

Центральный парк – волшебное место. Это неоспоримый факт.

В детстве я никак не могла понять, почему деревья на тротуарах окружены железными оградами. Деревца были хилыми – это понимал даже городской ребенок вроде меня. Я ума не могла приложить, чем они заслужили свое заключение, и не опасно ли подходить к ним слишком близко.

Не смотрите на меня так, я ведь была совсем маленькой! Кажется, училась во втором классе. Мы с моей лучшей подругой постоянно это обсуждали. А еще то, почему сложно найти город на карте, если не знаешь, где он находится, и почему ребята из четвертого класса ржут над фамилией миссис Трахтенбергер.

Мою лучшую подругу звали (да и сейчас зовут) Галадриэль, но имена не выбирают; к тому же, так ее зовет только мама. Все остальные зовут ее Эльфийкой.

Так, о чем я… Деревья. Нью-Йорк. Я не забыла сказать, что живу в Нью-Йорке? Так вот, я там живу. На Манхэттене, в Вест-Сайде, в паре кварталов от Центрального парка. Я всегда любила Центральный парк. Другой природы тут, на Манхэттене, не сыскать, да мне и не особо хочется. Здесь есть деревья, камни и цветы. Водятся дикие зверушки – например, белки и голуби. Они, конечно, городские, привычные к людям, но не ручные. Они осмотрительные. Вот скажите, сколько раздавленных белок вы видели на дорогах, пересекающих парк? А на пригородных улицах? То-то же.

Центральный парк – волшебное место. Это неоспоримый факт. Когда я достаточно выросла, чтобы гулять без маминого присмотра, то нашла себе место для игр – неподалеку от лодочной станции, в бухточке у утеса. Когда я играла там, передо мной простиралась блестящая, искрящаяся водная гладь – будто шелковое платье с блестками. За спиной возвышалась серая громада утеса, а прямо надо мной сгибалась плакучая ива, окуная в воду золотисто-зеленые волосы. Мне было слышно, но не видно, как люди неподалеку болтают, смеются и плещутся в воде. Зато поиграть со мной постоянно приходила фея.

Мама говорила, что подруга-фея у меня появилась исключительно оттого, что я читала слишком много сказок и была в семье единственным ребенком. Но могу утверждать с уверенностью: если бы я ее выдумала, она была бы куда воспитаннее. Она была крохотной, с длинными стрекозиными крылышками, будто сделанными из пищевой пленки, и удивительно непоседливой. Когда мы играли в принцесс или Питера Пэна, ее хватало на пару минут. После этого ей все надоедало, и она принималась дергать меня за волосы, обзывать меня неуклюжей тупой человечишкой и болтать с ивой и камнями. Даже с бабочками общаться ей было скучно.

А когда мне стукнуло восемь, я перестала в нее верить. По крайней мере, больше я ее не видела, но мне в общем-то было все равно, ведь к тому времени я подружилась с Эльфийкой. Она меня не дразнила. Читать она любила, но в фей не верила. Чем старше мы становились, тем больше я радовалась нашей дружбе. В школе я ничем не выделялась. На уроках физкультуры всегда была последней, любила английский язык и литературу, так что меня определили в штатные ботаны. К тому же я носила очки и не могла похвастаться фигурой как у Кейт Мосс – если вы понимаете, о чем я. У меня всегда было несколько лишних фунтов – а вот сколько именно, не ваше дело. Даже обедать в моей компании было небезопасно – вот Эльфийка и не обедала. Но мне было плевать; нам хватало времени после уроков.

Бухта была нашей базой. Там мы обсуждали, ненавидит ли учительница французского меня лично или всех людей вообще, и настолько ли крута Патти Грегг, как хочет казаться. Летом мы ходили босиком и болтали ногами в воде у ивовых корней.

Однажды мы как обычно сидели там. Это было в одиннадцатом классе; начался последний учебный год, и мы вовсю обсуждали парней. Точнее, Эльфийка рассказывала о своем парне, а я лишь кивала. Должно быть, я отвлеклась и задумалась о моей подруге-фее. Как там ее звали? Снежок? Пирожок? Что-то в этом духе.

Тут меня будто дернули за волосок на голове – в самом болезненном месте. Я вскрикнула и принялась тереть макушку.

– Комар, – объяснила я. – Так что сказал твой парень?

К моему удивлению, Эльфийка потеряла интерес к разговору. Она выглядела сосредоточенной и настороженной, словно подслушивала кого-то под дверью.

– Ты слышала? – прошептала она.

– Что? Что слышала?

– Тсс!

Я покорно прислушалась. Вода плескалась, где-то вдалеке скрипели уключины и привычно болтали и смеялись ньюйоркцы. Ветер в ветвях ивы шептал: «тсс, тсс!»