Сергей Лукьяненко - 2084.ru [сборник, litres]

Луч солнечного света косо падает на голубоватый, прошитый сахарными прожилками мрамор пола. Снежные занавески лениво колышет бриз. За открытой балконной дверью сверкающее небо отражается в безмятежном, словно бассейн, море. Шеренгой черно-зеленых часовых выстроились вдоль берега гибкие пальмы. В отдалении грузно заслоняет часть горизонта похожий на всплывшего кита остров. К нему по бирюзовым водам скользит изящная парусная лодка.

Валентин просыпается, уже зная, что увидит, открыв глаза. И солнечный луч, и море, и яхта – все это составные части его картины мира, его любимого пазла. Он знает, что, сбросив ноги на пол, почувствует тепло нагретого солнцем мрамора. Знает, что Хлоя, закутавшаяся ночью в простыню и напоминающая теперь огромный белый кокон, проснется только через час или полтора – когда он уже вернется после своего утреннего заплыва.

Он открывает глаза и видит то, что и ожидает увидеть. Вчера, позавчера, два дня назад – утро каждый раз начинается одинаково. Меняются только крохотные детальки – пухлое облачко на горизонте, большой, размером с ладонь, кузнечик, прискакавший откуда-то на балкон и вцепившийся колючими лапками в белую ткань занавески. Прочее остается неизменным, и в этой неизменности есть что-то завораживающее. Какая-то метафизическая гарантия. Что-то, чего нам так часто не хватает, когда все вокруг вроде бы складывается хорошо. Уверенность в том, что так хорошо теперь будет всегда. Завтра, послезавтра, через месяц, через год.

Валентин сбрасывает ноги на пол – мрамор, как всегда, приятно греет ступни. Он выглядывает на балкон – кузнечика там уже нет, зато сидит толстая неопрятная чайка и смотрит на него круглыми блестящими глазами. «Кыш», – говорит Валентин и машет на нее рукой – ему не хочется, чтобы птица залетела в комнату, это что-то суеверное, из детства, кажется, бабушка говорила, что птица, залетевшая в дом, – к несчастью. Но чайка его игнорирует. Только когда он берет валяющееся тут же, на балконе, удилище и пытается достать им птицу, она неуклюже взмахивает крыльями, произносит что-то хриплое и обидное и сваливается с перил в теплый утренний воздух.

Валентин улыбается – улетевшей чайке, морю, солнцу и пальмам на берегу. Он возвращается в комнату, натягивает плавки (на балкон он выходил голым) и, стараясь не шуметь, выскальзывает на лестницу. Лестница залита жарким июльским солнцем и пуста. Внизу, за стойкой, тоже никого нет. Восемь часов утра – время завтрака. Постояльцы сидят за хрупкими пластиковыми столиками на террасе, чинно едят яичницу с беконом и тосты. Завтрак входит в стоимость проживания, но Валентину все равно. Он старается сбросить лишний вес – пять или шесть килограммов, неизбежное следствие сидячей работы за компьютером, – и вместо того, чтобы поглощать калории, плавает на длинные дистанции.

Он выходит в белый дворик, в центре которого растет лимонное дерево (зеленовато-золотые плоды просвечивают сквозь листву), небрежно машет рукой сидящим на террасе соседям и быстрым пружинистым шагом идет к морю. Лежаки, разумеется, все уже заняты – на одном полотенце, на другом темные очки, на третьем – раскрытый детектив с роковой брюнеткой в ковбойской шляпе. Беспокойные постояльцы на отдыхе встают в немыслимую рань, чтобы застолбить себе место под солнцем. Проходя мимо этой маленькой метафоры нашей жизни, Валентин усмехается – в меру цинично, в меру презрительно.

И тут же забывает обо всем, потому что его босые ноги чувствуют первый робкий поцелуй моря.

Валентин врывается в воду, как нетерпеливый любовник, дорвавшийся до желанного тела. Вода прохладна – это к полудню она будет похожа на подогретый бульон, а пока ночной холодок еще чувствуется в ней, это бодрит и придает сил. Валентин кролем проплывает сто метров до бело-розового бакена, переворачивается на спину, некоторое время плывет на спине, глядя в неправдоподобно синее небо и ощущая себя неправдоподобно счастливым. Счастье вскипает в крови пузырьками шампанского. Он плывет еще сто метров, потом набирает полную грудь воздуха и ныряет в прозрачную глубину, где розовеют кораллы и снуют разноцветные рыбы.

Тимофей идет по коридору, освещенному неярким светом энергосберегающих ламп, отчетливо понимая, что впереди у него – самый главный разговор в жизни. Он никогда раньше не бывал на таких высоких этажах пирамиды власти, никогда не встречался с людьми, решающими реальные вопросы, а не пиаровские задачи, о которых рассказывают по телевизору. Он не особенно рад пристальному вниманию этих людей, но, обладая аналитическим складом ума, делает вывод, что другого такого шанса ему может и не представиться.

Около двери из дорогого на вид дерева с муаровыми разводами его ждет человек в сером костюме. У человека настолько незапоминающееся лицо, что взгляд Тимофея невольно задерживается на его туфлях – остроносых, начищенных до зеркального блеска. Тимофей отмечает, что у них необычно высокие каблуки – видимо, человек в сером костюме комплексует из-за невысокого роста.

– Тимофей Игоревич? – уточняет человек, руки, впрочем, не подавая. – У вас пятнадцать минут.

Распахивается дверь из дорогого на вид дерева. Внутри – большой кабинет, обставленный в стиле ар-нуво. Попасть в такой кабинет из безлично-бюрократического коридора все равно что выйти на Трокадеро, свернув с Шарикоподшипниковской улицы.

– Всеслав Георгиевич, к вам Стрельцов, – рапортует человек в хорошо начищенных туфлях.

– А, Тимофей Игоревич! – произносит хозяин кабинета, выдвигаясь из-за большого, но легкомысленно тонконогого стола. Он молод – или, во всяком случае, хочет казаться молодым. У него подвижное, живое лицо с умными оливковыми глазами. Имя Всеслав ему совершенно не идет. Ходят слухи, что до прихода на госслужбу хозяина кабинета звали иначе.

Тимофей нерешительно подходит, пожимает протянутую руку. Рукопожатие энергичное, но сама рука неожиданно слабая и чуть влажная.

– Много слышал о вас и ваших работах, – говорит Всеслав Георгиевич. – Давно хотел пообщаться.

– Я тоже, – говорит Тимофей. Хозяин понимающе усмехается и жестом приглашает к столу.