Курт Воннегут - Времетрясение [litres]

А вот стихотворчество Траута:

У матери Джейн, моей первой жены, и у матери моей сестры Элли были одинаковые заскоки: у обеих периодически срывало башню. И Джейн, и Элли окончили Тьюдор-Холл. В свое время они были самыми красивыми девушками во всем Вудстокском гольф-клубе. Кстати, у всех писателей-мужчин, даже у самых дрянных или нищих, были красавицы-жены. Надо бы изучить этот странный феномен. Может, когда-нибудь кто-нибудь этим займется.

И Джейн, и Элли не дожили до времетрясения, и слава Богу. Хотя, я думаю, Джейн бы не возражала против повтора десяти лет жизни. А вот Элли бы точно не увидела в этом ничего хорошего. Джейн была оптимисткой и жизнелюбкой, она до самого конца боролась с раком. Последние слова Элли выражали лишь облегчение и ничего больше. Я уже где-то писал о ее последних словах. Вот они: «Не больно, не больно». Я сам их не слышал, и наш старший брат Берни тоже не слышал. Нам передали их по телефону. Санитар, говоривший с иностранным акцентом.

Я не знаю, какими могли быть последние слова Джейн. К тому времени Джейн была замужем уже не за мной, а за Адамом Ярмолински. Я спросил у Адама про ее последние слова. Но, похоже, Джейн умерла молча, не осознавая, что ей уже не придется ничего говорить. На панихиде в англиканской церкви в Вашингтоне Адам сказал собравшимся, что у Джейн было любимое восклицание: «Жду не дождусь!»

То, чего Джейн ждала с такой радостью и предвкушением, было связано с определенным событием в жизни кого-то из наших шестерых детей. Теперь они все уже взрослые: медсестра в психиатрической клинике, сценарист комедийных фильмов, детский врач, живописец, летчик гражданской авиации и художник-гравер, – и у них у самих есть дети.

Я не стал ничего говорить на панихиде в церкви. Просто не стал. Все, что я мог и хотел сказать Джейн, предназначалось исключительно для нее, а ее больше не было с нами. Наш последний разговор, разговор двух старых друзей из Индианаполиса, состоялся за две недели до ее смерти. Мы говорили по телефону. Она – из Вашингтона, округ Колумбия, где у Ярмолински был дом. Я – из Манхэттена. Джейн была замужем за Адамом, а я был женат на писательнице и фотографе Джилл Кременц, на которой женат до сих пор.

Я не помню, кто кому позвонил. Может быть, я – ей. Может быть, она – мне. Но это не важно. Важно другое: это был наш последний разговор. Мы прощались друг с другом, хотя, конечно, тогда мы не знали, что это прощание.

Когда Джейн умерла, наш сын Марк, человек с медицинским образованием, сказал, что он сам никогда бы не выдержал все процедуры, на которые она пошла добровольно, чтобы как можно дольше оставаться в живых, чтобы радостно повторять с сияющими глазами: «Жду не дождусь!»

Наш последний разговор был очень личным. Джейн спросила меня – как будто я это знал! – что именно определит точный момент ее смерти. Наверное, она ощущала себя персонажем какой-нибудь из моих книг. В каком-то смысле так оно и было. Мы с ней были женаты двадцать два года, и все это время я единолично решал, что мы будем делать дальше и где будем жить – в Чикаго, в Скенектади, на Кейп-Коде. Это зависело от моей работы. Сама Джейн никогда не работала. Она растила шестерых детей, что само по себе большой труд.

Я сказал ей по телефону, что дочерна загорелый, озорной, слегка заскучавший, но все же счастливый десятилетний парнишка, которого мы даже не знаем, выйдет на берег у лодочного причала в самом конце Скаддерслейн. Он будет стоять и смотреть на море – на лодки, на чаек, на волны, – в гавани в Барнстейбле на полуострове Кейп-Код.

На другом конце Скаддерс-лейн, на шоссе 6А, в одной десятой мили от лодочного причала, стоит большой старый дом, где мы с Джейн растили наших детей, сына и двух дочерей, и троих сыновей моей сестры. Теперь там живет наша дочь Эдит со своим мужем-строителем Джоном Сквиббом и двумя их сыновьями, Уиллом и Бадом.

Я сказал Джейн, что этот мальчик от нечего делать поднимет камушек, как это делают все мальчишки, и зашвырнет его в море. Когда камень коснется воды, Джейн умрет.

Джейн всем сердцем верила в то, что наполняло ее жизнь светлым, добрым волшебством. В этом была ее сила. Она выросла в семье квакеров, но, отучившись четыре года в Суортморе, перестала ходить на собрания Общества Друзей. Когда Джейн вышла замуж за Адама, она перешла в англиканство, а сам Адам как был, так и остался иудеем. Она умерла с верой в Троицу, в Рай и Ад и во все остальное. Я очень этому рад. Почему? Потому что я ее любил.

Не то чтобы это имеет какое-то значение, но рассказчики историй, закрепленных чернилами на бумаге, делятся на тех, кто с лету набрасывается на текст, и тех, кто упорно корпит над каждой фразой, медленно пережевывая все варианты. Назовем их ястребами и черепахами. Ястребы пишут свои вещи быстро, сумбурно, взахлеб, второпях – как получится и как попало. А потом старательно доводят их до ума, исправляя все многочисленные косяки и переделывая все куски, которые явно не удались. Черепахи выдают по одному предложению за раз, шлифуют каждое слово, пока не останутся довольны полученным результатом, и только потом переходят к следующей фразе. Когда они завершают работу, работа действительно завершена.

Я сам – черепаха. Большинство писателей-мужчин – черепахи, большинство женщин – ястребы. Опять же кому-нибудь надо бы взяться за изучение этого странного феномена. Кстати, не исключен и такой вариант, что это врожденное свойство. Недавно я посетил Рокфеллеровский университет. Тамошние сотрудники ищут и, что характерно, находят все больше и больше генов, которые определяют наше поведение – заставляют нас действовать именно так и никак иначе, точно так же, как десятилетний повтор после времетрясения принуждал нас выполнять строго определенные действия. Но еще до поездки в университет у меня появлялась такая мысль: наши с Джейн дети и дети Элли и Джима уже давно выросли и стали совершенно разными людьми, но каждый стал именно таким человеком, каким он и должен был стать .

У всех шестерых все хорошо.

Но опять же у всех шестерых были бесчисленные возможности для того, чтобы все у них было хорошо. Если верить тому, что пишут в газетах, показывают по телевизору и сообщают по информационным каналам, у большинства людей таких возможностей нет.

Мне кажется, писатели-ястребы считают, что люди – смешные, печальные, всякие – интересны сами по себе и достойны внимания. И они пишут о людях, не задумываясь о том, почему мы живем и что вообще значит жить.

Черепахи, которые шлифуют каждое предложение, вроде как доводя его до совершенства, на самом деле ломают воображаемые заборы и вышибают иллюзорные двери, прорезают путь через заслоны колючей проволоки, под шквальным огнем, в клубах горчичного газа – ищут ответы на вечные вопросы: «Что, черт возьми, нам делать? Что, черт возьми, происходит?»