Энтони Берджесс - Семя желания [litres]

– Проход застишь, парень, – произнес позади грубоватый дружелюбный голос.

Тристрам сел – сел на… Как же она называется? На церковную скамью!

Священники – а их было множество – величаво прошагали с большими толстыми свечами, за ними, взвод (нет, отделение) мальчиков-служек.

– Introibo ad altare Dei… [27] Припадите к алтарю Божию… (лат.)

Смешанный хор, размещенный этажом выше, на галерее на задах здания, откликнулся гимном:

– Ad Deum Qui laetificat juventutem meam [28] Господу, дарующему радость юности моей (лат.). .

Случай был явно не рядовой. Это было словно играть в шахматы вырезанными из слоновой кости конями и слонами, а не фигурками, вылепленными из тюремного мыла.

«Аллилуйя!» – то и дело врывалось в литургию. Тристрам терпеливо ждал освящения Святых Даров, евхаристического завтрака, но предваряющий молебен оказался очень долгим.

Толстогубый священник – просто бык, а не священник, – повернулся от алтаря к пастве и с края трибуны благословил воздух.

– Дети мои, – начал он.

Речь? Обращение? Проповедь!

– Настал день Пасхи. Сегодня утром мы празднуем воскресение и восстание из мертвых Господа нашего Иисуса Христа. Распятый за проповедь царствия Господня и братства людей, он был мертвым снят с креста и втоптан в землю… как затаптывают сорняки или угли костра… И все же он восстал на третий день в сиянии славы, ярком, как свет солнца и луны, и всех костров небесных. Он восстал, дабы свидетельствовать миру, что смерти нет, что смерть не реальность, а лишь иллюзия, что силы смерти лишь тень, и их победа – победа теней. – Священник деликатно срыгнул на постящийся желудок. – Он восстал славить жизнь вечную, а не белогубую призрачную жизнь в какой-то темной ноосфере («Ух ты!» – тихонько произнесла женщина позади Тристрама), славить всеобщность, или единство, жизни, в которой планеты танцуют с амебами, великие и неведомые макробы – с микробами, кружащими в наших телах и в телах животных, братьев наших меньших, ибо вся плоть едина, и плоть – также зерно, трава, ячмень. Он есть знак, вечный знак, вечное повторение, обретшее плоть. Он человек, зверь, колос; он – Бог. Его кровь становится нашей через таинство обновления нашей теплой и красной крови, вяло петляющей по нашим пульсирующим венам. Его кровь – кровь не только человека, зверя, птицы, рыбы, она также и дождь, река и море. Она – экстатически извергаемое семя мужчин, она – текучее млеко матерей человеческих. В нем мы становимся едины со всем сущим, и он един со всем сущим и с нами.

Сегодня в Англии, сегодня по всему Англоговорящему Союзу, мы радостно празднуем с молитвами и громкими «аллилуйя» возрождение Князя Жизни. Сегодня в дальних странах, которые в неплодном прошлом отвергали плоть и кровь вечного подателя жизни, его восстание из гроба приветствуется с радостью, сходной с нашей, – пусть под видом фигур и под именами диковинными и языческими для слуха.

На это мужчина справа от Тристрама нахмурился.

– Ибо хотя мы зовем его Иисусом и истинным Христом, он превыше любых имен, и потому Христос восставший услышит, как к нему взывают в радости и благоговении под именем Таммуз или Адонис, Аттис, Балдур или Гайявата, и для него все имена едины, как едины всякие слова, как едина всякая жизнь.

Проповедник минуту помолчал, из паствы доносился резкий и хриплый «весенний» кашель. Потом вдруг с несообразностью, подобающей религиозному дискурсу, проповедник завопил во все горло:

– А потому не страшитесь! Среди смерти мы пребудем в жизни!

– Арррх! Чушь собачья! – крикнул голос с задних рядов. – Мертвых, что ни говори, к жизни ты не вернешь, разрази тебя гром!

Благодарно повернулись головы, зашаркали ноги, взметнулись руки. Тристрам не мог разглядеть, в чем дело.

– Думаю, прервавшему меня лучше уйти, – невозмутимо изрек проповедник. – Если он не уйдет по своей воле, наверное, ему следует помочь.

– Чушь собачья! Блудливое пресмыкание перед ложными богами, прости Господи твое черное сердце!

Теперь Тристрам увидел кричавшего. Он узнал круглое лицо, раскрасневшееся от полнокровного, праведного гнева.

– Мои собственные дети, – орал тот, – пожертвованы на алтаре Ваала, которому ты поклоняешься как истинному Богу, прости тебя Господи!

Тяжело пыхтя, истово верующие потащили крупное тело в фермерской мешковине прочь, и собрание оно покидало как следует, спиной вперед, но руки были болезненно заломлены назад.

– Да простит всех вас Господь, ибо я никогда не прощу!

– Извините, – пробормотал Тристрам, выбираясь со своей скамьи.

Кто-то заткнул его уволакиваемому свояку рот.

– Боб, – зазвучал заглушенный протест, – боб азази бо боб бу.

Шонни и его грубый отдувающийся эскорт уже переступили порог. Тристрам быстро шел по проходу.

– Продолжим, – предложил проповедник.

– Так, значит, ее просто увезли? – беспомощно спросил Тристрам.

– А потом мы все ждали и ждали, но они так и не вернулись домой, – безжизненно отозвался Шонни. – И на следующий день мы поняли, что случилось. О боже, боже!

Сложив из ладоней большую красную тарелку, он плюхнул в нее голову, точно пудинг, и зарыдал.

– Да-да, ужасно, – оборвал его Тристрам. – Они сказали, куда ее везут? Они сказали, что возвращаются назад, в Лондон?

– Я себя виню, – донеслось из-за рук. – Я полагался на Бога. Все эти годы я не на того Бога полагался. Ни один добрый Бог такого бы не допустил, прости ему Боже.

– Все впустую, – вздохнул Тристрам. – Весь путь впустую.

Его рука со стаканом дрожала. Они сидели в забегаловке, где продавали ячменную воду с привкусом алка.

– Мейвис была просто чудо, – сказал, поднимая глаза, капая слезами, Шонни. – Мейвис приняла это как святая или ангел. А я никогда не буду прежним, никогда. Я пытался говорить себе, что Господь знает, почему так случилось, и что на все Божий промысел. Я даже пришел на мессу сегодня утром, готовый, как Иов, благословлять Господа среди моих бед. А потом я понял. Увидел по толстому лицу священника, услышал в его жирном голосе. Ложный бог завладел ими всеми.

Он вдохнул, издав странный скрежещущий звук, как галька, которую тянут за собой волны. Один из завсегдатаев (мужчин в старой одежде, не празднующих Пасху) поднял взгляд.

– Ты можешь родить других детей, – сказал Тристрам. – У тебя все еще есть жена, дом, работа, здоровье. Но что делать мне? Куда мне пойти, куда податься?

Шонни злобно воззрился на него. В углах рта у него запеклась пена, подбородок был плохо выбрит.

– Не тебе меня поучать. Ты с твоими детьми, которых я оберегал все эти месяцы, рискуя жизнью собственной семьи. Ты и твои хитренькие близнецы.

– Близнецы? – разинул рот Тристрам. – Ты сказал «близнецы»?