Александр Михайловский - Второй год новой эры

– Крыша? – не поняла я. – Поехала крыша? – Я лихорадочно соображала, что она имеет в виду. – О, вероятно, это русская идиома? – догадалась я прежде, чем она успела дать пояснения.

– Да, – кивнула Ляля, – это означает, что у нее началось умопомешательство… – Видя, что я все равно затрудняюсь с пониманием ее слов, она выразительно покрутила пальцем у виска и сказала: – Сошла с ума! Чокнулась! Понятно тебе, Люся?

– Понятно, – закивала я и постучала пальцем о свой лоб, – сумачечая… Ты это подразумеваешь, да?

– Да, это. – Ляля вздохнула с облегчением и обняла меня. – Знаешь что, Люся – давай просто забудем про нее. Как мой Петрович сказал – не было такой никогда. Не оставила она о себе доброй памяти… И не стоит о ней так бурно сожалеть… Я понимаю, ты впечатлена жутким зрелищем – но это Каменный Век, подруга. Тут всякое случается. И нам остается только благодарить судьбу, что такое произошло не с кем-то из достойных членов нашего племени, а с той, от которой мы и так собирались избавиться… Поплакали по-бабьи – и будет…

Я кивнула. И в этот момент остро ощутила, как важно в подобных случаях иметь рядом так называемое «плечо друга» – я не раз слышала от них, от русских, это выражение, но сейчас впервые испытала на себе его буквальный смысл. Плечо друга! Нет, не мужа, не кого-то еще, а именно того, кто испытывает похожие чувства, кто понимает тебя и искренне любит… Друга! Боже мой, ведь только тут я поняла настоящее значение этого слова… Сначала моим другом был маленький котенок, который единственный искренне любил меня в то время, когда все были ко мне равнодушны. Он тоже утешал меня по-своему, по-кошачьи, помогал воспрянуть духом… Потом – жены моего мужа… Они поддерживали меня и создавали комфорт, всеми возможными способами выражая свою любовь… И вот теперь Ляля – русская жена русского вождя – сидит рядом и делится теплом своей души… Боже, сколько любви вокруг меня на самом деле… Оказывается, это чувствуется только тогда, когда откроешь навстречу ей свою душу… Какая же я счастливая, как мне повезло, что я вовремя осознала это! Ведь мой конец мог бы быть таким же страшным, как и у Жебровской… Когда-то я подумывала о самоубийстве – стыдно вспомнить! Я думала тогда, что все хорошее в моей жизни осталось позади – там, в другом, навеки утерянном мире… А оказалось, что моя душа, что была прежде в спячке, наоборот, расцвела в этом диком, полном опасностей мире, где быстро становится понятно, кто есть кто; мир это бесхитростен, и он делает людей такими же, он меняет их, перековывает, а кто не поддается, тот погибает… Суровый закон Каменного Века… И еще я поняла, что любовь – это главное. И что если есть хоть капелька ее в человеке – то преумножится она и озарит весь мир… А если изгнана она прочь и вместо нее в душе живут демоны – то уже и не вернется снова, ибо любовь сама себя питает, а коли нет ее – то хиреет, умирает душа, побежденная пороками… Но всех любить завещал нам Господь – и даже врагов, и даже ненавидящих нас, ибо в этом и проявляется наша божественная суть… Почему я так жалею Марину? Я никогда не испытывала к ней ненависти. А чем же было то чувство, которое питали к ней члены нашего племени, включая и меня? Трудно сказать за других, но я искренне желала ей добра, чтобы она изменилась. Я беспокоилась и переживала за нее, до последнего надеясь на ее духовное возрождение… Наверное, по-своему я все же любила ее…

Мне стало несоизмеримо легче после того, как я поплакала на плече Ляли и поговорила с ней. Мы стали ближе друг другу. Она предстала передо мной в каком-то новом свете – оказалось, что и ей свойственны сомнения, самокопание. Под железной броней суровости у нее оказалось нежное и впечатлительное, сострадательное сердце…

Засыпая этим вечером под бочком своего мужа, сильные руки которого обнимали меня и мой живот, я трепетала от острого чувства упоительного счастья – что я живу, что меня любят, что у меня будет ребенок, что я под надежной защитой нашего Клана, что у меня есть друзья, которые не оставят в беде – искренние и великодушные…

А во сне ко мне явилась Жебровская. Она выглядела так же, как до своего рокового побега. Вокруг нее сиял серовато-желтый ореол; она вышла из клубящегося тумана, наклонилась надо мной и, кривя губы в своей обычной презрительной усмешке, произнесла: «Я хотела убежать от вас… Я хотела найти других людей из других миров, чтобы уничтожить вас… Я ненавижу вас… Да, я мертва, но лучше быть мертвой, чем с вами… Будьте прокляты… Ненавижу… ненавижу!» Ее голос срывался на истерический визг; она тянула ко мне свои руки с растопыренными пальцами, и ее глаза горели красноватым адским огнем, лицо было перекошено судорогой – страшная демоница из преисподней… Я вжималась в свое ложе, дрожа и интуитивно держась за свой живот. Мне было страшно, но я нашла в себе силы прошептать: «Прости меня, Марина…» Лицо покойницы исказило удивление. Казалось, она не верит своим ушам. «Я люблю тебя, Марина… Покойся с миром… Отпускаю тебя… Не держу на тебя зла…» – шептала я, бесстрашно глядя в ее глаза. И постепенно лицо ее приобретало человеческое выражение. И в какой-то момент оно исказилось гримасой глубокой душевной боли; губы ее дрожали, она будто силилась что-то сказать, но не могла совладать с собой. Теперь она выглядела совсем не устрашающе, а жалко. Руки ее повисли, плечи поникли. «Марина, уходи… Уходи в вечный покой…» – шептала я. Туман затягивал Жебровскую в свое клубящееся чрево; он обволакивал ее, тянул. Она не сопротивлялась. Вот она подняла голову и бросила на меня последний взгляд – и в нем было облегчение и благодарность, а еще, казалось, отсвет некой истины, недоступной нам, живым. Она будто бы прислушивалась к голосу, что был недоступен моим ушам. Еще мгновение – и она исчезла в тумане…

5 июня 2-го года Миссии. Вторник. Утро. место слияния Гаронны и Дордони, коч Отважный.

Вся команда, не исключая маленького Петра Сергеевича, мирно посапывающего на руках Ваулэ-Вали, собралась на палубе «Отважного» и с напряжением вглядывалась вперед, желая как можно скорей узреть родной дом. Родной дом! На протяжении всего путешествия они скучали по нему, думали о нем, он снился им по ночам… Уплывая, они оставили там частичку своего сердца, и потому оно сейчас так сладко щемило в предвкушении встречи с ним…

Когда они отправлялись за белой глиной, весна была лишь в самом начале, пойма после разлива только-только просохла, и Андрей Викторович лишь через пару дней после их отплытия собирался приступать к полевым работам. Работа, похоже, была проделана немалая – в глаза бросались четкие прямоугольники картофельных полей, экспериментальные пшеничные делянки и длинные огородные грядки. На этих грядках велением Марины Витальевны чего только не произрастало, включая даже такую экзотику, как арбузы, томаты, перцы сладкие и острые, а также заморские овощи баклажаны. Грядки весело зеленели, обещая богатый урожай. Все выглядело ярко, красочно и необыкновенно притягательно. Островок счастья среди суровой первобытной природы…