Кирилл Фокин - Лучи уходят за горизонт

— Плохо, — ответила она. — Он уже ничего не контролирует сам. Полностью выдохся…

— Он сейчас…

— В Уилстере. У него там огромный дом в горах.

— Да, знаю. Однажды он меня туда приглашал.

— У него проблемы с психикой и с нервами. Он отказывается проходить лечение и продолжает отказываться от НБп.

— Он же прошёл курс…

— Иоанн, ты прекрасно знаешь, что то была игра на публику. — Она помолчала. — И это был не нормальный полный курс, а шутовская программа, которую он написал для себя сам. Увеличил себе выделение дофамина, серотонина и эндорфинов, ненамного, но и этого хватило, чтобы сойти с ума… Человеческая психика не предназначена для постоянного беспричинного счастья. Наше сознание самостоятельно, оно чует подвох. Теперь Стивен ничем не может насладиться по-настоящему. Он сломал свой мозг и отказывается приводить его в порядок. Можно ли сильнее извратить саму идею НБп?..

Иоанн поцеловал волосы Элизабет. Они не только выглядели как волосы Мэри, они были такими же на ощупь и пахли так же, чем-то сладко-горьким. Когда он увидел её в первый раз, она была в розовом платье, и по открытым плечам спадали тёмные волосы. «Она специально красит их в рыжий, для меня… а аромат — это работа моего подсознания, ведь, признайся честно, на самом деле ты не помнишь, как пахли волосы Мэри…»

— Я говорил тебе, — Иоанн заглянул прямо в нависшие над ним глаза — зелёные, как у Мэри, а не как у Лоры, — что я до сих пор люблю девушку, погибшую тридцать лет назад?

— Да.

— Поэтому, наверное, мой брак был неудачным с самого начала.

— Лора опять с любовником?

— Не знаю, с кем она… Она улетела на Кипр, сказала, что к друзьям; конечно, она спит с кем-то из них, а может, со всеми сразу… С ней отправились телохранители, и она долго орала на меня, что я хочу посадить её в клетку и сделать своей собственностью…

— Тебе стоит быть с ней осмотрительнее, — заметила Элизабет. — Репутация…

— Она обещала вести себя пристойно на публике, — сказал Иоанн, — и даже переехать со мной в Нью-Йорк, если меня изберут… знаешь, какое было условие?

— Развод?

— Да, — кивнул он. — К концу первого срока.

— Её стоит пожалеть.

— Ты знаешь, я согласен, — признался Иоанн. — У нас двое детей, мы прошли через многое вместе, но я никогда её не любил… Я имею в виду, так, как могу любить. Так, как люблю другую, до сих пор. Ты понимаешь?

— Я тебя понимаю.

— У тебя так же? — спросил он. — Ты любишь Нам Ена до сих пор?

— Зная, что «Зевс-Четыре» пропал где-то на орбите Юпитера три года назад и больше никогда не выйдет на связь? — Она улыбнулась. — В отличие от тебя, Иоанн, я никогда не надеялась прожить с ним жизнь. В теории он должен был вернуться, но мне было важно состояние ожидания… После смерти Алекса это… всё, что у меня осталось.

— И ты ждёшь?

— Я жду. Но не надеюсь.

— Как и я.

— Поэтому мы здесь. — Она жарко поцеловала его; спустя минуту он был в ней, и она, закусив губу и тесно прижавшись к нему, медленно двигая бедрами, одними губами рядом с его ухом произнесла:

— Но теперь я жду тебя.

Заседание Генеральной Ассамблеи затянулось до двух часов ночи. Иоанн, не допущенный в зал, ждал вместе со своей командой в здании Комитета по контролю. Оно располагалось на берегу Ист-Ривер, рядом со старым зданием штаб-квартиры ООН — безвкусным спичечным коробком из стекла и бетона, которое давным-давно стоило снести или превратить в музей.

Новый, современный и роскошный комплекс зданий, построенный в Ньюарке (штат Нью-Джерси), с лета дожидался служащих Организации, но некие «почитатели традиций» решили провести символичное последнее заседание в старой штаб-квартире. На нём будет утверждён новый генсек, именно он, въехав в новый комплекс, откроет новую эру в истории Организации.

«Если не случится ничего непредвиденного, — думал Иоанн, рассматривая из окна своего кабинета темнеющую Ист-Ривер, огни Лонг-Айленда и серую стену штаб-квартиры через дорогу, — то так и будет. И завтра вечером я буду принимать поздравления в холле нового здания, и нога моя не ступит за порог этой унылой невзрачной тюрьмы, где не было принято ни одного достойного решения, где якобы вершились судьбы мира, а на самом деле бодались тараканы в клоунских масках…»

Иоанн закрыл дверь и приказал не беспокоить его, пока не будет новостей; отключил коммуникатор, принял таблетки от бессонницы и головной боли, и вместо мигрени явилось головокружение с упорной тошнотой. Он полежал на диване, пытаясь задремать, а когда не получилось, подошёл к окну и долго смотрел в темноту (потом посмотрел на часы и понял, что прошла не вечность, а семь минут). Иоанн сел за стол, полистал какие-то документы — в конце концов, пока он оставался председателем Наблюдательного совета, и именно это было написано на двери кабинета…

Кажется, он единственный сомневался в своей скорой победе. Все очень опасались Всемирного сетевого голосования, но благодаря умело продуманной избирательной кампании, сочетавшей в себе акции как снаружи Сети, так и внутри неё, Иоанн даже в Пакистане набрал 45% против 23% китайского соперника, не говоря о развитых регионах мира, где аккаунт в Сети имел каждый первый. Подобный избирательный ценз — совершеннолетний гражданин, имеющий компьютер и легально зарегистрированный в Сети, — оказался оптимальным. Высказаться за ту или иную кандидатуру могли все жители Земли, официально включённые в Сеть и таким образом являющиеся обеспеченным и разумным большинством. «Сетевой демос» — так говорили, проводя аналогии с «демосом» античных Афин, об этом обществе, и Иоанн находил сравнение верным. Голоса сотен миллионов маргиналов, не разбирающихся в политике, и тех, кто не мог заработать хотя бы на компьютер, нищенствующих и неграмотных жителей бедных стран не могли повлиять на исход важнейших выборов. Разумное население Земли сказало своё слово, и слово было за Иоанна — с общим результатом в 51,4%.

Оставалось получить одобрение Генассамблеи, а они, выслушав доклад Иоанна, проводили уже третье заседание подряд. «Наверное, я должен радоваться, что так происходит… что это утверждение — не пустая формальность, что они там спорят, не хотят меня утверждать, выслушивают разные мнения, проводят консультации, выражают недоверие, обсуждают… Это и есть демократия, это и есть открытые выборы, это и есть торжество свободы, то, за что боролись бароны с королём в тринадцатом веке, за что казнили Чарльза, за что сражались отцы-основатели вот этой страны и погибали храбрецы на баррикадах Французской революции… За что бомбили Дрезден и Берлин, за что Нам Туен прикончил того корейского генерала… Слава демократии! Слава разуму!.. Но как же меня раздражает эта медлительность, эта бюрократия, это гадкое лицемерие, которое я выдавливаю из себя последний год… Эти приказы — когда улыбаться, кому пожать руку, как посмотреть в камеру, какие слова произнести, чтобы никого не обидеть… Слава богу, это подошло к концу. Я никогда больше не окунусь в эту грязь, я никогда больше не буду ползать каракатицей перед незнакомыми людьми, умоляя меня избрать… Никогда больше. Нет, никогда. — Он осёкся. — Никогда, кроме второго срока. Если меня выберут сейчас, то больше никогда, кроме второго срока. Через четыре года. За четыре года можно многое сделать, и если я смогу, то ещё за четыре года я сделаю ещё больше… Год унижения того стоит… Ну, посмотрим. Сейчас узнаем…»