Виталий Бабенко - Перпендикулярный мир

— Это хорошо, — сказал Пупыкин. — Пресса, от тебя зависит многое. Если что не так — ответишь головой!

— Голоса народа уже подготовлены, — сказал Малюжкин. — Пожелания трудящихся, все как надо. Народ жаждет преобразований.

— За полгода управимся, — сказал Слабенко.

— За полгода?

— Быстрее не выйдет, техники маловато.

— Взорвать! — сказал Пупыкин. — Чтоб за две недели центр снесли. И сносить это барахло будем методом народной стройки. Главное — энтузиазм, ясно, Малюжкин?

— Надо трудящимся перспективу дать, — сказал Малюжкин. — Надо сообщить, что всем нуждающимся на проспекте вашего имени будут отдельные квартиры.

— Этого делать нельзя, — вдруг возразил Ложкин. — Народ нас не поймет. У нас же на проспекте только общественные здания.

— Как так? — вскинулся Оболенский. — А жилой дом для отцов города?

— Но это же один дом… для отцов.

— У нас в Гусляре, — отчеканил Пупыкин, — нет проблемы отцов и детей. Эта проблема надуманная. Если мы строим для отцов города, значит, строим и для детей. У меня самого двое.

Тут людей прорвало, начали аплодировать. Потом отцы города рапортовали, кто какую лепту внесет в общее дело. Оказалось, что изделие номер один — это статуя Пупыкина для украшения крыш на проспекте, а изделие номер два — Пупыкин в детстве. Такие статуи народ требовал для детских садов. Делали те статуи из пластика под мрамор, вот и работала фабрика с таким напряжением, что допускала выбросы в атмосферу.

Потом по вопросу о главной статуе снова выступил Слабенко.

— Саботаж, — произнес он твердо, — до которого докатился так называемый профессор Минц, поставил нас в тяжелое положение.

— Тяжелое, но не безвыходное, — сказал Пупыкин.

— Безвыходных положений, конечно, не бывает, — согласился Слабенко. — Но как нам, простите, вашу голову поднять на такую высоту, куда ни один кран недостанет — мы еще не решили. Без этого, гравитатора, не уложимся.

— Мы эти речи слышали, — поморщился Пупыкин. — Я бы назвал их капитулянтскими. Тысячи лет различные народы строили великие сооружения и без башенных кранов, а тем более без профессора Минца.

— Еще надо выяснить, на какую разведку он работает, — крикнула с места директорша музея.

— Ясно на какую, — сказал Ложкин. — На сионистскую.

Что же это происходит? — испугался Удалов. Ложкин — милый сварливый старик, он же Минца как брата уважает. И тут же поправил себя — это в нашем мире уважает. А тут перпендикулярный.

— С Минцем ведется разъяснительная работа, — сказал Пупыкин. — Мы не теряем надежд. А теперь перерыв, в буфете крышу починили, икру привезли. Ты, Удалов, задержись.

Удалов задержался. Спешащие в буфет обходили его по стенке.

— Что-то ты сегодня не трепещешь? — поинтересовался Пупыкин. — По глазам вижу, что не трепещешь.

«Проницательный, черт, — подумал Удалов. — И в самом деле не трепещу. Но по какой причине — ему не догадаться. А жил бы я здесь, наверное бы, трепетал».

— Для меня твое провокационное выступление на активе не неожиданность, — сказал Пупыкин, задумчиво покручивая усы. — С утра мне сигналы на тебя поступают. Но я тебе не враг, мы с тобой славно вместе поработали. Может быть, обойдемся без персонального дела, как ты думаешь?

Удалову стало жалко своего двойника, и он ответил:

— Лучше без персонального.

— Ну и молодец, Корнюша, — сказал Пупыкин. — Ты садись, в ногах правды нет. А эти-то, как барбосы, ну прямо как барбосы. Слово скажи, они уже растерзать готовы. Я понимаю, у тебя душевный стресс. Правда, что Оболенского с Римкой поймал?

— Поймал, — признался Удалов. — Он в окно выскочил.

— То-то хромает, бес в ребро! Я-то когда тебе Римку передавал, можно сказать, с собственного плеча, думал, что достигнешь ты простого человеческого счастья. А сейчас вижу — ошибся я. Я свои ошибки всегда признаю. Знаешь что, ради дружбы я тебе Верку уступлю. Огонь баба. Или Светку? Она справа сидит, новая, у нее в роду цыгане были, честное слово! А Римку мы Оболенскому всучим.

И Пупыкин зашелся в смехе, совсем под стол ушел, такой махонький стал, одним ногтем придавить можно.

— Мне и с Ксюшей неплохо было, — сказал Удалов.

— Это ты брось! Нам такие Ксюши не нужны. Пускай знает свое место. Нет, дорогой, мы с тобой еще молодые, мы еще дров наломаем. А об этой интриганке забудь!

«Ага, — подумал Удалов, — значит, Ксения чем-то Пупыкину не угодила. Может, двойник ее все еще любит? Хорошо бы любил…»

— Чего задумался? Не согласен? Ой, непрост ты, Удалов, ой непрост! Ты чего сегодня утром на шоссе картошку собирал? Или тебе из распределителя мало картошки?

— А вы как думаете? — нашелся Удалов.

— Есть у меня подозрение, — сказал Пупыкин. — Но такое тяжелое, такое, можно сказать, страшное, что не смею сказать.

— А вы скажите.

— А я скажу. Я скажу, что, может быть, ты врагам нашего народу картошку носил?

— Каким таким врагам?

— Таишься, Удалов, значит, врешь! По глазам вижу, что врешь! Кому носил? Все равно дознаюсь!

— Нет, просто так, — решил спасти своего двойника Удалов. — Увидел, что рассыпанная, вот и собрал.

— Это чтобы в моем городе кто-то картошку рассыпал? Опять врешь. И что делал в такое время на шоссе — тоже забыл?

— Гулял, — сказал Удалов.

— А о чем с Савичем на рынке разговаривал? — Пупыкин вскочил и побежал по комнате. Удалов увидел, какие у него высокие каблуки. — Зачем в магазине изображал черт знает что? Зачем картонную лососину просил? В оппозицию играешь? А на площади, у моего монумента зачем крутился? Зачем народ агитировал, что я уже умер?

— Так, случайно вышло…

— Случайность — это осознанная необходимость, — сказал Пупыкин. — Учить теорию надо. Ну что, будешь каяться или разгромим в пример другим маловерам?

— Как знаете, — сказал Удалов и посмотрел на часы.

Надо настоящего Удалова предупредить, что его ждет.

— Тогда — идейный и организационный разгром, — подвел итог беседе Пупыкин.

— Ну, вы прямо диктатор, — сказал Удалов.

— Не лично я диктатор, — ответил Пупыкин, — но осуществляю диктатуру масс. Массы мне доверяют, и я осуществляю.

— Ох, раскусят тебя массы, — сказал Удалов и поднялся. От этого движения Пупыкин вздрогнул и протянул руку к кнопке.

— Не нервничай, — сказал Удалов. — Пойду перекушу в буфет.

— А вот в буфет тебе вход закрыт, — осклабился Пупыкин. — На таких, как ты, тратить икру нежелательно.

— Значит, заранее знал, чем разговор кончится?

— А моя работа такая — знать заранее. Подожди в приемной, далеко не отходи.

Удалов вышел из кабинета. Спортсмены с повязками дружинников его пропустили. Удалов поглядел на секретарш. Вот черненькая — могла бы стать его женой, а вот и беленькая — тоже мог получить. Где же ты, Ксюша, где же ты, родная моя? И Удалов затосковал по Ксюше за двоих — за себя и за своего двойника.