Габриэль Гарсиа Маркес - Сто лет одиночества (сборник)

– Стань на колени, — сказал он ей.

Ошеломленная Тринидад поставила картонную коробку на пол и стала перед ним на колени.

– Читай покаянную молитву, — приказал падре Анхель отеческим тоном исповедника.

Скрестив на груди руки, Тринидад неразборчиво забормотала молитву и остановилась только, когда падре положил ей руку на плечо и сказал:

– Достаточно.

– Я лгала, — сказала Тринидад.

– Что еще?

– У меня были дурные мысли.

Так она исповедовалась всегда — перечисляла общими словами одни и те же грехи и всегда в одном и том же порядке. На этот раз, однако, падре Анхель не мог противостоять желанию заглянуть немного поглубже.

– Например? — спросил он.

– Я не знаю, — промямлила Тринидад. — Просто бывают иногда дурные мысли.

Падре Анхель выпрямился.

– А не приходила тебе в голову мысль лишить себя жизни?

– Пресвятая дева Мария! — воскликнула, не поднимая головы, Тринидад и постучала костяшками пальцев по ножке стола. — Нет, никогда, падре!

Падре Анхель рукой поднял ее голову и, к своему отчаянию, обнаружил, что глаза девушки наполняются слезами.

– Ты хочешь сказать, что мышьяк тебе и вправду нужен был только для мышей?

– Да, падре.

– Тогда почему ты плачешь?

Тринидад попыталась снова опустить голову, но он твердо держал ее за подбородок. Из ее глаз брызнули слезы, и падре Анхелю показалось, будто по его пальцам потек теплый уксус.

– Постарайся успокоиться, — сказал он ей. — Ты еще не закончила исповедь.

Он дал ей выплакаться и, когда почувствовал, что она уже не плачет, сказал мягко:

– Ну хорошо, а теперь расскажи мне.

Тринидад высморкалась в подол, проглотила вязкую, соленую от слез слюну, а потом заговорила снова своим низким, на редкость красивым голосом.

– Меня преследует мой дядя Амбросио, — сказала она.

– Как это?

– Он хочет, чтобы я позволила ему провести ночь в моей постели.

– Рассказывай дальше.

– Больше ничего не было, — сказала Тринидад. — Ничего, клянусь богом.

– Не клянись, — наставительно сказал падре. И тихо, как в исповедальне, спросил: — Скажи, с кем ты спишь?

– С мамой и остальными женщинами, — ответила Тринидад. — Нас семь в одной комнате.

– А он?

– В другой комнате, где мужчины.

– А в твою комнату он не входил ни разу?

Тринидад покачала головой.

– Ну, не бойся, скажи мне всю правду, не отставал от нее падре Анхель. — Он никогда не пытался пойти в твою комнату?

– Один раз.

– Как это произошло?

– Не знаю, — сказала Тринидад. — Я проснулась и почувствовала — он лежит рядом, под моей москитной сеткой, такой тихонький; он сказал, что ничего мне не сделает, а хочет только со мной спать, потому что боится петухов.

– Каких петухов?

– Не знаю, — ответила Тринидад. — Так он мне сказал.

– А ты ему что сказала?

– Что если он не уйдет, я закричу и всех разбужу.

– И что же он тогда сделал??

– Кастула проснулась и спросила меня, что случилось, и я сказала — ничего, наверно, ей просто что-то приснилось; а он лежал тихий-тихий, будто мертвый, и я даже не слышала, как он вылез из-под сетки.

– Он был одет, — почти утвердительно сказал падре.

– Как он обычно спит, — сказала Тринидад, — в одних штанах.

– И он не пытался до тебя дотронуться?

– Нет, падре.

– Скажи мне правду.

– Я не обманываю, падре, — настаивала Тринидад. — Клянусь богом.

Падре Анхель снова поднял рукой ее подбородок и посмотрел в печальные влажные глаза.

– Почему ты скрывала это от меня?

– Я боялась.

– Чего?

– Не знаю, падре.

Он положил руку ей на плечо и начал говорить. Тринидад кивала в знак согласия. Потом, закончив, он начал тихо молиться вместе с ней. Он молился самозабвенно, с каким-то страхом, оглядывая мысленно, насколько ему позволяла память, всю свою жизнь. В минуту, когда он давал ей отпущение грехов, им уже начало овладевать предчувствие надвигающегося несчастья.

Резким толчком алькальд открыл дверь и крикнул:

– Судья!

Из спальни, на ходу вытирая руки о юбку, вышла жена судьи Аркадио.

– Он не появлялся уже две ночи, — сказала она.

– Черт подери, — выругался алькальд, — в канцелярии его вчера тоже не было. Я ищу его везде по неотложному делу, но никто понятия не имеет, где он обретается. Вы не знаете, где бы он мог быть?

Женщина пожала плечами:

– У шлюх, наверно.

Алькальд вышел, не затворив за собою двери, и зашагал в бильярдную, где из включенного на полную мощность музыкального автомата лилась слащавая песенка. Там он сразу прошел к отгороженному в глубине помещению и громко крикнул:

– Судья!

Хозяин, дон Роке, занятый переливанием рома в большую оплетенную бутыль, оторвался от своего дела и прокричал в ответ:

– Его здесь нет, лейтенант!

Алькальд двинулся за ширму. Там сидели группами и играли в карты мужчины. Судьи Аркадио никто не видел.

– Вот черт, — сказал алькальд, — то у нас в городке про всех все знают,

– Узнайте лучше у того, кто наклеивает листки, — посоветовал дон Роке.

– Отстаньте от меня с этой писаниной! — огрызнулся алькальд.

Судьи Аркадио не оказалось и в суде. Было девять асов утра, но секретарь суда уже дремал, лежа в галерее патио. Алькальд направился в участок и приказал трем полицейским одеться и пойти поискать судью Аркадио в танцевальном зале или у трех известных всему роду женщин. После этого он снова вышел на улицу побрел, не думая о том, куда идет. Внезапно он увидел судью в парикмахерской — лицо его было закрыто горячим полотенцем, а сам он сидел, широко расставив ноги.

– Черт подери, судья, — воскликнул алькальд, — я уже два дня вас ищу!

Парикмахер снял полотенце, и взору алькальда предстали опухшие глаза; на подбородке тенью лежала трехдневная щетина.

– Вы пропадаете где-то, а ваша жена рожает, — сказал алькальд.

Судья Аркадио вскочил на ноги:

– Дьявол!

Громко захохотав, алькальд толкнул его обратно кресло.

– Не валяйте дурака, — сказал он. — Я искал вас не поэтому.

Закрыв глаза, судья Аркадио снова откинулся в кресле.

– Заканчивайте, и пойдем в суд, — сказал алькальд. — Я вас подожду.

Он сел на скамейку.

– Где вы, черт возьми, пропадали?

– Здесь, — ответил судья.

Алькальд был не частым гостем в парикмахерской. Kак-то раз он увидел прикрепленное к стене объявление: «Говорить о политике воспрещается», но тогда оно покаялось ему естественным. На этот раз, однако, оно заставило его задуматься.

– Гвардиола! — позвал он.

Парикмахер вытер бритву о брюки и застыл в ожидании.

– Что такое, лейтенант?

– Кто уполномочил тебя это вывесить? — спросил, показывая на объявление, алькальд.

– Опыт, — ответил парикмахер.

– Запрещать может только правительство, — сказал он. — У нас демократия.