Михаил Анчаров - Теория невероятности (сборник)

— Я почем знаю?

— Надо Аичку вызвать телеграммой, — сказал Фонин.

— Аичка приехала.

— Вот это номер! Вот это веселый эпизод! — воскликнул Фонин. — Неужели служить решила в нашем захолустном городе?

Сергей Иванович покивал утвердительно и добавил:

— Опять будет со своими пионерами неизвестных героев обнаруживать.

Опять ветер-сквозняк махнул по кафе, и опять тот же мужчина стоит на пороге, придерживая шляпу.

— Дверь! — закричала официантка Соня. — Дверь держи!

Дверь с силой ударила мужчину пониже спины, и он влетел в кафе-столовую.

— Простите… — сказал он.

Никто ему не ответил. Он тихо уселся за столик, достал карандаш и взял меню.

— Гражданин, в меню писать нельзя, — говорит Соня-официантка.

— А мне мама, а мне мама целоваться не велит… Это слова песни, — отвечает тот. — Надо записать, пока не забыл… Вы знаете эту песню?.. Простите…

Все разглядывают его молча, потом с презрением отворачиваются.

— А кто следователь? — спросил у Сергея Ивановича Фонин. — Тут нужен крепкий мужик, иначе — все. Пришлют мокрую курицу — ничего не втолкуешь.

— Обещали самого лучшего, — сказал Сергей Иванович. — Говорят, король… И фамилия будь здоров — Громобоев.

Человек обернулся.

— Вы меня?

— А вы кто такой? — спросил Фонин.

— Моя фамилия Громобоев, — ответил мужчина и надел шляпу, которую до сих пор почему-то зажимал коленками, от ветра, что ли?

Молчание наступило в кафе-таверне.

Полина высунула из раздаточной пегую прическу.

— Соня, обслужи товарища, — сказал Фонин.

Соня пошла к приезжему.

— Плохи наши дела, Серега… — тихо сказал Фонин.

Сергей Иванович поднимается, Фонин поднимается, и они оба идут к Громобоеву.

А там уже Соня играет блокнотиком.

— Что будем кушать? — запевает она. — Есть холодец, хек жареный, «Плиска»…

Директор ошибался. Ничего нельзя начать с нуля. Потому что даже если построить завод в пустыне, то работать на нем будут люди. И хочешь не хочешь, придется применяться к их возможностям и способностям. Хочешь не хочешь.

Городок вроде бы спал, и новым его можно было раздавить, а можно — разбудить.

Тогда этот городок проснется и окажется талантливым.

Глупо отменять цивилизацию. Нужно просто ее очеловечивать. Которая соответствует человеческой природе— та хороша, которая не соответствует — та никуда не годится.

(От автора. И действительно. Простой пример. Когда машина воняет, стараются заменить бензин, а автомобиль пока что не трогают.)

— Ну давай зови, — сказал майор.

Лейтенант Володин отворил дверь и сказал в коридор:

— Копылова, входите.

Вошла Минога и села на стул — нога на ногу.

— Согласно УПК РСФСР по статье… — начал читать майор. — За отказ от показаний и за дачу ложных показаний и так далее… Распишитесь…

— Не-а… — сказала Минога и стала раскуривать папиросу «Север».

— Что значит «не-а»?

— Расписываться не буду. — И пустила дымок.

— Это почему же?

— Не хочется.

— Сядьте как следует, Копылова! — нахмурился лейтенант Володин. — Вы в камере следователя!

— Отстань, — лениво сказала Минога.

— За оскорбление должностного лица!..

— Детеныш ты… — сказала Минога.

— Копылова, тихо… Тихо… — сказал майор. — Володин, иди… Ты выйди пока.

Володин растопырил плечи и вышел.

— Копылова, давай по-хорошему, — сказал майор.

— Ни по-хорошему не стану, ни по-плохому… Отлипни, — сказала Минога.

— Кончай свои штучки, нарвешься, — сказал майор. — Новый человек приехал, тебя не знает. Инспектор из центра.

— Скучно мне… — сказала Минога. — Васька помер, дел никаких не осталось. Посадил бы ты меня, что ли?..

— Не помер, а убит, — сказал майор.

— Ну, убит.

— Давай договоримся, Копылова… — сказал майор. — Я все твои маневры знаю. Поэтому не мешай расследованию, ладно?

— Мышьяку, что ли, пожрать? — задумчиво спросила Минога. — Дел у меня не осталось, майор… Другая бы с собой покончила.

Ветер откинул форточку за спиной майора, и майор форточку запер.

— Что ты с собой наделала в жизни, Копылова? — сказал он. — Это даже трудно себе представить.

— Да уж наделала, — согласилась она.

— И ведь не любит тебя никто…

— Никто, — подтвердила она.

— А весь город сюда полезет за тебя заступаться, — сказал майор.

— Укатай меня в тюрьму, — сказала она. — Может, мне жить расхочется.

— Говори прямо. Ты Ваську убила?

— Не знаю… Может, и я, — сказала Минога. — А ты пиши, что я… За добровольное признание сколько дают? Я раньше знала, да позабыла… Сколько лет прошло… Или пиши, что я взятку тебе предлагала.

Майор стукнул кулаком по столу:

— Ты не куражься надо мной, не куражься!.. Докажем вину — посадим, не докажем — пойдешь на все четыре! Как миленькая! А над законом куражиться не дам. Я твой маневр раскусил.

Открылась дверь, и вошел Громобоев. Майор хотел встать, но передумал.

— Гражданка Копылова, вы вызваны свидетелем по делу об убийстве Золотова В.Г., — сказал майор и протянул бланк допроса. — Вот здесь распишитесь…

— Слушай, начальник, — сказала Минога. — Вот человек приезжий, мне интересно… Я ему буду давать показания, а ты ступай…

Майор подскочил, яростно уставился на нее, но потом взял себя в руки.

— Ну, вы видите теперь? — сказал майор. — Что это за человек?

— Ничего… ничего, — сказал Громобоев. — Может быть, правда нам лучше поговорить наедине?

— Я буду в соседней комнате, — сказал майор.

И ушел.

Тихо стало в кабинете.

Громобоев сел за стол и покосился на пасмурное лицо.

— Начнем сначала… — сказал он и начал писать. — Копылова Евдокия Михайловна… 1927 года рождения… Место рождения… Где ты родилась… не помню.

— В Серпухове.

— Так… Судимости…

— Здравствуй, Витя.

— Здравствуй, Дуся…

— Ты нарочно приехал?

— Да… Когда узнал… Да, — сказал он. — Я думал, ты погибла… На, распишись…

— Я тоже думала, ты не выживешь… Крепко я тебя тогда приложила.

Он протягивает ей бланк. Она расписывается.

— Это ты убила Золотова?

— Сама не знаю, Витя, — сказала она.

Есть розы под названием «Слава мира». Ольга Берггольц их описывала.

А как вычислить славу мира?

Это все равно что слепить в реторте любовь. В реторте любовь можно только уничтожить.

Ученых все больше — любви все меньше. Любовь от изучения гибнет. Это ее свойство.

Потому что изучать можно повторяемое. А еще Шекспир сказал, что всякая любовь — исключение. В этом и есть ее правило.

Я видел, как бились их души друг о друга, и ничем не мог повлиять на битву.

Потому что корни ее питались давней водой, а ветви еще только ожидали плодов.

«…Белокурая — чужая сестра, потом чужая жена. Манкая до ужаса, но недоступная, а все время любила меня, да я не знал этого.