Михаил Анчаров - Дорога через хаос (сборник)

И все же песня, повторяю, очень цельная — попробуйте выкинуть из нее "капрон" и "лохань"! И очень типичная для всего анчаровского творчества. Вот возьмите его автопортрет, который помещен на заглавной странице этого сайта. Автопортретов, как вы можете убедиться, посетив картинную галерею, Михаил Леонидович рисовал много (как, кстати, и упомянутый Ван Гог), но на мой вкус, этот, пожалуй, лучший. На нем бросается в глаза недорисованная рука, которая, к отличие от тщательно выписанного лица, едва обозначена несколькими штрихами (не удивлюсь, если фоном для нее служит голый, едва тонированный грунт — это тоже типично для Анчарова–художника2). Почему так? Рука эта явно выпадает из картины, не соответствует остальной композиции, как в текстах песен "капрон" не соответствует "лохани", а "мужики" — "Аэлите" ("Аэлита — лучшая из баб"!!!).

Все это явно не ошибки художника, не недоделки, не признаки неумелости или недостатка вкуса — это сознательные акты. Это общий стиль — Анчаров искал и творил образ, впечатление, impression, а на детали обращал внимание лишь постольку, поскольку они созданию этого образа помогали или мешали. Если они мешали или были просто нейтральны — он их опускал. Когда же было нужно, он умел создать образ буквально одной фразой: чего стоит его знаменитое "когда я ношу по улицам гитару в чехле, мне кажется, я выгляжу, как человек, играющий на свадьбах" (по устным воспоминаниям Евгения Клячкина). Или (из "Баллады о танке Т-34…"): "безлюдный, как новый гроб". Воистину более точного образа "безлюдности", да еще в контексте темы песни придумать трудно, если вообще возможно.

Но возвратимся к изначальному вопросу — так почему же Анчаров "несостоявшийся" великий человек? Он очень многое делал первым, походя изобретая новые жанры в искусстве, если не умещался в старых. Первым стал писать авторские песни. Первым поставил сериал на отечественном телевидении. Одна молодая художница рассказала мне, что в Суриковском им преподавали способ рисования, который изобрел Анчаров. Под влиянием моего отца он стал писать фантастику — это была совершенно новая, ни на что не похожая фантастика. Сейчас, когда мы о фантастике знаем много больше, можно с уверенностью сказать, что у Анчарова тут не было ни предшественников, ни — увы! — последователей, это совершенно отдельное течение, которое так и не оформилось в жанр. Зато все остальное еще как оформилось! Но Анчарову уже не было до того дела…

Возможно, тут и кроется разгадка — он был слишком жаден до творчества, его интересовало в искусстве все, он начинал и остывал, не добираясь до самых вершин, не желая застолбить вот это пространство за собой и обозначить себя, как корифея–основателя, как первопроходца. Среди его картин можно встретить и откровенный соцреализм, и полотна "под Грекова", и точно выписанные классические пейзажи или натуры, и классический импрессионнизм и что–то совершенно ни на что не похожее, свое… Анчаров принадлежит к племени тех, кто открыл Америку задолго до Колумба, но чьи имена мы помним лишь смутно — вроде был какой–то Эрик Рыжий, да и то… зыбко это и как–то неоднозначно… Он просто не задумывался о какой–то там славе и престиже и тем более, если для обретения их нужно было предпринять какие–то специальные усилия (а это почти всегда так — кроме редких счастливых случаев). Он творил свою жизнь крупными мазками, не отвлекаясь на частности — делал то, что считал нужным. Наверное, он смог бы, если бы захотел, стать популярным и знаменитым — но, возможно, уже тогда не был бы Анчаровым таким, каким мы его знаем, помним и любим.

Подсвеченный первыми лучами, в зал ожидания смотрел Ленин.

Безусловно, Анчаров был коммунистом — не в политическом, конечно, плане, а в идейном. Покойный Аркадий Натанович Стругацкий в частной беседе с автором этих строк тоже заявлял, что он — коммунист (это были уже перестроечные годы, когда насчет коммунизма в нашей стране было все всем понятно)3. В этом нет ничего странного или плохого — сама по себе идея коммунизма чрезвычайно привлекательна, особенно для таких яростных идеалистов, каким был Анчаров. Вообще объяснение тому факту, что довольно много интеллигентов с восторгом первоначально приняли пролетарскую революцию, не так уж и сложно найти — представьте себе Творца (в бердяевском смысле, см. эпиграф). И вот этому самому Творцу (или тому, кто мнит себя таковым) предлагают не просто клепать какие–то стишки или картины, а принять участие, ни много ни мало, как в акте творения нового мира, лепить собственными руками саму действительность! Искушение оказалось слишком велико — но получив вместо всемирного братства Всероссийскую чрезвычайную комиссию, большинство таких, как Андрей Платонов, к примеру, во всем этом быстро разобрались. Во втором поколении — оттепельном — то же самое повторилось, скажем, с Аксеновым или Стругацкими. Идея, однако, осталась, потому принадлежность Анчарова к славному племени идеалистов–коммунистов удивлять не должна.

Удивляют, однако, другие вещи. Во–первых, если Стругацие и иже с ними разобрались с конкретным режимом, то почему Анчаров не разобрался? Или все же разобрался? А если разобрался, то откуда Ленин и прочие его обращения к "вождям" (в "Золотом дожде" он называет Маркса с Энгельсом "великими художниками")? Чтобы прояснить этот момент, я проведу аналогию с другим выдающимся писателем советского периода — Виктором Конецким. Как и Анчаров, Конецкий был глубоко аполитичен (и в конце жизни не слишком восторженно принял перестройку и все с ней связанное), их можно было бы назвать конформистами — если бы не предельная честность и того и другого. Проза Конецкого говорит значительно больше, чем автор в нее вкладывал. Точно так же мой отец (см. выше ссылку на статью) не задумываясь, относит Анчарова к шестидесятнической оппозиции — хотя, на мой взгляд, это натяжка, он не был оппозиционером, если только не относить к оппозиции вообще всех честных людей того времени, что, конечно, будет неправдой. И если Конецкий просто сторонился политики, его интересовали люди и их проблемы, а не особенности системы и борьба с ней, то Анчаров был — действительно был, а не считал себя — намного выше ее. Для него конкретный политический строй не значил ничего. Безусловно, он много и горячо осуждал фашизм — но конкретный фашизм, против которого он воевал, был для него просто реализацией антидеи — противоположностью его Идее, его Красоте, чем–то вроде Мордора, воплощением Сил Зла. А из официального коммунизма он, подобно многим, отфильтровал то, что ему импонировало — религиозно–романтический настрой с заменой мрачноватого христианского Бога на Гармонию, Равенство и Братство и стало это Силами Добра. Можно даже утверждать, что в политике Михаил Леонидович не разбирался совсем — просто неинтересно ему это было, потому, когда дело доходит до конкретизации этих самых Сил Добра, мы не так уж и редко находим у него расхожие штампы советских времен. Это очень хорошо видно по его ранней живописи, но нередко досадно вклинивается и в лучшие творения зрелых лет: "когда этот парень держит копье, над миром стоит тишина"4. А песня "Баллада о мечтах" вполне могла бы стать советским официозом ("… он перепашет шар земной и вдоль и поперек…" — !!!), если бы не была настолько личной и неофициальной по форме. Можно с высокой степенью достоверности утверждать, что сам Анчаров об этом просто не задумывался, как не задумывался, что "Песня про низкорослого человека…" или "Цыган Маша", и даже "Мазы" — песни, в сущности, антисоветские. Антисоветскими — в смысле темы и исполнения — являются и некоторые его полотна благушинской тематики: пара за столиком ("Выпивающие"), пара на улице ("На Благуше")…