Михаил Анчаров - Дорога через хаос (сборник)

Вот вопрос: эти все штампы и общая аполитичность — очень ли плохо? С позиций сегодняшнего дня я берусь утверждать, что нет. Конечно, иногда это режет слух, как вышеприведенная строка из "Баллады о мечтах", но в значительной степени в силу нашей общей политизированности. Ведь "Баллада…", кроме всего прочего, замечательно отражает послевоенные настроения, об этом много написано: казалось, что после такого общего единения, после всех этих адских ужасов, народ уж теперь заживет хорошо, он это заслужил кровью… Анчаров очень точно зафиксировал эти настроения и некоторое лубочное бодрячество "Баллады…" ("И все мальчишки со двора сбегаются встречать…" — просто полотно кисти какого–нибудь Григорьева или Яр—Кравченко) можно ведь рассматривать и как художественный прием, предвосхитивший соц–арт.

Битов заметил, что его поколение «переэксплуатировало свое военное прошлое», я хотел бы скромно заметить, что наше — и шестидесятническое — поколения переэксплуатировали свое советское прошлое. Есть прекрасные произведения антисоветской тематики — «Остров Крым» Аксенова, «Москва 2048» Войновича, песни Галича и т. п. но они хороши вовсе не тем, что они антисоветские. Подобно тому, как хемингуэевский «Колокол» есть выдающееся произведение не потому, что оно антифашистское. Политическая направленность ничего не добавляет и не убавляет в этих, по–современному выражаясь, текстах. Вот великий Иосиф Бродский — ведь он тоже был глубоко аполитичен, это просто жернова системы его так перемололи… Или — из другой оперы — Конрад Лоренц не стал менее выдающимся биологом оттого, что воевал в составе гитлеровской армии на Восточном фронте. Политика не имеет прямого отношения к науке или к искусству — берусь утверждать, что политическая ангажированность погубила Солженицина, как писателя, автора "Одного дня…" и "Матренина двора". Можно написать и «Гулаг», или «1984», к примеру, — и это выдающиеся книги, во многом сформировавшие наше мировоззрение и ставшие явлением культуры — но не явлением искусства. В связи с этим я мог бы сказать много недобрых слов в адрес концептуализма, но оставлю это до более подходящего случая.

Вот такой оправдательный приговор Анчарову я выношу. Если тот факт, что человек не участвует в политической жизни, вообще требует оправдания. Если принять анчаровское «каждый человек — это мир» — то нет, не требует. Мир неизмеримо больше и объемнее одной отдельно взятой политической системы. И каждый свободен выбирать судьбу для себя сам. Никто не вправе осуждать тех, кто покинул СССР, и тех, кто остался, тех, кто стал дисидентом, и тех, кто был секретарем парторганизаций. При всех системах есть мерзавцы и честные люди — это и есть единственное приемлемое деление на «наших» и «ихних».

В конце жизни Анчарова стали забывать. Причем мы — те, кто был воспитан на его песнях и прозе — ничего, конечно, не забывали. Мы относились к нему по–прежнему, пели его песни, перечитывали романы и ждали новых. Забывали его те, кто кормил — редакторы и режиссеры, сценаристы и критики. Сказалось тут и то, что Анчаров всегда сторонился официальной тусовки, и никак себя не рекламировал, пренебрежительно относясь к тому, что сейчас называется "пиар" (об этом идет речь в воспоминаниях Н. Лукьянова, в частности). Но сдается, что это не единственная причина, и, возможно, даже не главная. В конце концов не так уж и мало вполне признанных людей избегали официоза и паблисити, тем не менее оставась не обойденными вниманием публики и издателей. Если проанализировать этапы жизни и творчества Михаила Леонидовича, то очень хорошо видно, что наивысший его творческий взлет приходится на время оттепели. Именно на этой всеобщей волне творческого вдохновения, о которой пишет, в частности, мой отец (вы уже успели прочесть его статью?), по–настоящему расцвел талант нашего героя.

Тогда было можно — и модно — спорить о философских проблемах, о науке и искусстве, причем делалось это публично. Кто забыл или не застал это время — достаньте диски с фильмами "Застава Ильича" и "Я шагаю по Москве" — там очень точно отражена тогдашняя атмосфера. В качестве хорошего примера можно привести дискуссию "о физиках и лириках", о которой Анчаров упоминает, как о поводе для написания песни "Про поэзию". Сейчас вряд ли кто помнит, что это такое было, поэтому ниже позволю себе краткое отступление по этому поводу — сам уровень спора и его форма очень показательны для характеристики общественной атмосферы тех лет. Все же это было "что–то" — я имею в виду что–то живое, активное, резко контрастирующее с угрюмыми тридцатыми–сороковыми и несколько напоминающее по накалу политические дискуссии перестроечных лет — только из другой области. Рассуждать публично о политике в те времена — даже не в том дело, что табу и не принято, просто предмета для обсуждения не было, поскольку политика была одна (да и в общем и целом почти все, кроме очень небольшого и вполне изолированного круга диссидентов, по большиму счету были согласны с генеральной линией, расходились в частностях — по крайней мере так было до событий 68–го года, когда у многих открылись глаза). А вот о науке и поэзии — сколько хотите, и, пожалуй, аналогов этого всеобщего увлечения околонаучными проблемами больше не было ни в российской истории, ни на Западе. Научно–популярная литература тогда издавалась тысячами наименований. Тираж "Знание—Сила" в семидесятые годы доходил до 7 миллионов!

Спор "физиков" и "лириков" возник на страницах "Комсомольской правды" и продолжался около 3 месяцев — со 2 сентября по 24 декабря 1959 года5. Проходил он под рубрикой "О духовном мире нашего современника". Главная тема: значение науки и литературы (искусства вообще) для формирования сознания человека (понятно, что имелся в виду "советский человек"). Началом послужила публикация в КП от 2.09.1959 статьи И. Эренбурга "Ответ на одно письмо". Это был ответ студентке пединститута, которая в письме к писателю рассказывала о конфликте со своим другом–инженером. Писала она, что попыталась прочитать ему стихи Блока, на что он заявил, будто это устарело, чепуха и теперь другая эпоха. Инженер этот ничего не признавал, кроме физики. Корреспондентка и спрашивала, верно ли, что интерес к искусству вытесняется в наш век могущественным научным прогрессом? Эренбург в ответ наплел понятной чепухи, состоящей из сплошных общих мест, вроде необходимости гармоничного развития личности, эмоциональной бедности мира этого инженера и т. п. Но тут началось такое! КП только успевала публиковать отклики — каждую неделю по десятку минимум. Писатели, научные работники, инженеры, рабочие (куда ж без них), студенты, аспиранты, молодежь и старики просто завалили письмами редакцию. Пожалуй, столь оглушительный журналистский успех не отказалось бы повторить любое сегодняшнее массовое издание. Главное, что интересно: у инженера нашлись горячие адвокаты, мнение которых наиболее полно выразил некто Полетаев6: "Мы живем творчеством разума, а не чувства, поэзией идей, теорией экспериментов, строительства. Это наша эпоха. Она требует всего человека без остатка, и некогда нам восклицать: ах, Бах! ах, Блок![…] Хотим мы этого, или нет, они стали досугом, развлечением, а не жизнью". Пересказывать всю дискуссию нет никакого смысла — в первую очередь вследствие понятного уровня, но с сегодняшней точки зрения я бы обратил внимание на один важный момент. Это соотношение между искусством и масскультурой — где протекает между ними граница и есть ли она вообще? (В 1959 году эта проблема даже не осознавалась — советское искусство обязано было быть массовым.) Потому что тут во многом и содержатся ответы на вопросы в дискуссии "физиков и лириков". Ясно, что масскультура несет чисто развлекательную функцию, а искусство — альтернативный науке способ познания мира. Однако мы все же не будем углубляться, а вернемся к Анчарову.