Ян Ларри - Страна счастливых (сборник)

К Маршаку на квартиру привела меня Т. Г. Габбе.

— Повесть я читал, — сказал мне Самуил Яковлевич. — С интересом читал. Ее можно печатать, ничего не изменяя. Но если поработать хорошо над текстом, это уже будет не просто интересная книга, но отличная во всех отношениях.

Я, разумеется, хотел своей книге долгих лет жизни, а потому с радостью согласился «поработать над повестью», но тотчас же подумал о том, что теперь это уже будет не моя книга, а Маршака. И думал так потому, что до встречи с Маршаком работал с такими редакторами, которые распоряжались авторским текстом самым бесцеремонным образом, вымарывая из рукописи целые главы, вписывая целые абзацы, изменяя по своему вкусу сюжет, характеры героев, приговаривая при этом: «Вот так будет лучше! Теперь стало отлично!» Между тем из всего, что было у меня так проредактировано, нет ни одной вещи, в которой был бы хоть один «отличный» абзац. Все, что редакторы «улучшали», выглядело столь убого, что теперь мне просто стыдно считаться автором тех вещей. С первого же часа работы с Маршаком меня поразило его исключительное уважение к авторской работе. Блестящий мастер слова, тонкий ценитель литературы, он видел все недостатки моей работы, но и понимал, как много вложено мною в этот труд и с какой материнской любовью относится каждый автор к своему детищу.

Своего литребенка многие писатели защищают до хрипоты, отстаивая положительно все, даже неграмотно построенные фразы. Самуил Яковлевич несомненно встречался и с такими авторами и поэтому знал, разумеется, что говорить автору о недостатках его произведения — дело весьма трудное.

Редактируя рукопись, Маршак читал обычно фразу за фразой вслух, слегка покачиваясь, отбивая рукою ритм, выделяя паузы постукиванием ноги, кивая с удовлетворением головою, пока не спотыкался на ритмическом перебое или пока не встречал корявого слова или такого же оборота речи.

Мельком взглянув на автора, он подчеркивал еле заметно карандашом шероховатости и, грустно вздыхая, спрашивал:

— Вам это нравится?

И странное дело, «это» почему-то уже не бралось автором под защиту. «Это» неожиданно выпирало как-то кособоко из текста и в смущении поглядывало на автора, словно оправдываясь: «Право, я даже и не знаю, как сюда попало».

— Может быть, — спрашивает тем временем Маршак, — найдем более емкое слово?

И когда такое слово находилось (Маршак заставит найти это слово!), он в эту минуту смотрел по сторонам каким-то радостным, чуть удивленным взглядом и говорил, переворачивая страницы рукописи:

— Видите ли, слово не только должно стоять на месте, но и работать. А работающее слово должно быть прозрачным. Если сквозь слово ничего нельзя увидеть, стало быть, оно только затемняет то, что вы хотите сказать. А это значит, что вы и сами недостаточно ясно, недостаточно отчетливо представляете себе предмет. В хорошем художественном произведении читатель обычно перестает замечать графический рисунок слов, он, словно сквозь волшебный кристалл, видит только людей, обстановку, весь мир, созданный автором, живет в этом мире, забывая даже о том, где находится он сам, читатель.

— Вот этот кусок написан вами вполне грамотно. Гладко. Без сучка, без задоринки. Все как будто стоит на своих полочках. Имена существительные — на месте, глаголы и прилагательные тоже не выпирают животами из общего строя фразы, но… как это все зализано! И зачем? Это же не литература, а гладкопись! Чтобы быть писателем, а не просто пишущим человеком, надо помнить, что одной грамоты человеку маловато. Грамотно писать у нас теперь могут миллионы, а через десять-двадцать лет положительно все смогут писать и романы и повести. Да так еще научатся писать, что никаких погрешностей в стиле и слоге не обнаружишь даже с лупой. Ну и что? Ну, и по каким же признакам можно будет тогда определить: творческая ли это работа или же просто грамотная?

Позже я нашел у Б. Шоу: «Я знаю, что есть люди, которым нечего сказать и нечего написать, но которые, несмотря на это, так влюблены в красноречие и в литературу, что им доставляет наслаждение повторять то, что им удалось понять из написанного или сказанного раньше другими».

Помню, мне казались очень удачными в моей повести лирические отступления, а вот С. Я. Маршаку они «не приглянулись».

— Это же плохо! — грустно улыбнулся он. — Плохо не потому, что плохо написано, а потому только, что эти отступления не в стиле произведения… Ну подумайте сами: работают ваши лирические отступления на идею повести? Нет! На развитие сюжета? Нет! Может быть, усиливают настроение? Обогащают читателя какими-то знаниями?.. Что же, не спорю, написано красиво, но коль скоро эта красота бесцельна, так это уже не красота, а только красивость. Второй галстук на сорочке. Галстук нарядный, но абсолютно ненужный. Впрочем, это всего-навсего мое личное мнение. Если же вы хотите оставить…

— Нет! Не хочу! Вычеркиваем!

— Ну и отлично! В сущности, это украшение так же уместно здесь, как красивая перламутровая пуговица на лабораторной колбе.

Заставляя нередко перерабатывать некоторые страницы по нескольку раз, С. Я. Маршак снова и снова решительно отметал гладкопись:

— Ой, как зализаны фразы! Поймите же, что гладкопись отличается от настоящей литературы так же, как деревянная лошадь от настоящей.

Но как удивительно преображался он, когда после переделок неудачные места повести принимали «христианский вид»!

Посматривая из-под очков с отцовской нежностью, Маршак читал каким-то особенным, праздничным голосом строку за строкой, отбивал при этом по-мальчишески ритм рукою, покачиваясь из стороны в сторону и то и дело покашливая:

— Ну… хорошо же… А вот это просто замечательно!.. Получилось даже лучше, чем я ожидал! Была глава как бедный родственник на богатых именинах благодетеля… Ну, а теперь все на месте.

Маршак любил говорить:

— Весь секрет литературной работы заключается в умении ставить каждое слово на такое место, где только и положено ему стоять, где никакое другое слово не только не должно стоять, но и не может стать. Но главное, чего вы должны добиваться, так это умения употреблять как можно меньше слов, отбирая из них только такие, которые работают на идею, интонацию, на сюжет, характеры, и безжалостно выбрасывая все, без чего произведение может обойтись так же легко, как здоровый человек без костылей. Максим Горький писал: «Слово — одежда всех фактов и всех мыслей». Вот вы и следите за тем, что же находится под вашими словами: какие факты, какие мысли? Если слова не прикрывают ничего — выбрасывайте их. Какими бы красивыми они ни были.

Маршак органически не принимал «литературных фокусов», всяческой манерности, словесной акробатики и «новаторства», за которым не стоит ничего, кроме желания удивить читателя литературным трюкачеством.