Сергей Герасимов - Карнавал

– Что видит?

– Восемь миллионов муравьев пришли ночью и съели все мясо. Даже все косточки объели изнутри. Косточки стали белые, как пластмассовые. И совсем мясом не пахли. Тогда лев разозлился и пошел к муравейнику. Там он хотел найти злого муравья и раздавить его.

– И не нашел?

– Нет, не нашел. Тогда он стал бить лапами по муравейнику, но муравьи залезли ему в шерсть и начали кусать. Кусали они его, кусали, пока лев не убежал. После этого лев очень опечалился. Потому что больше не было антилоп, не было еды. Три недели он ходил и пил только воду. А когда очень хотелось кушать, то жевал траву.

– А живот у него не болел?

– Часто болел. Но что поделаешь, если есть нечего? И стал он совсем слабый. Такой слабый, что не мог больше ходить. Лег он и лежит.

– А что же он делал?

– Не знаю, наверное, о своем детстве вспоминал, о своей маме, которая не разрешала ему разговаривать с муравьями. Так он лежал-лежал, пока не пришли муравьи. А муравьи пришли и съели льва, потому что их было много.

– Если бы я был львом, они бы меня не съели.

– Съели бы. Жизнь так устроена, что муравьи всегда съедают львов. Но все равно львом быть лучше.

– Они его всего съели?

– Косточки оставили, на память. И в этом месте построили муравьиную школу. Когда восемь миллионов муравьенышей вылупились из куколок, то злой муравей (а он был директором школы – директора всегда злые) им говорил: «Видите, дети, эти кости?». Муравьеныши отвечали: «Видим!». «Когда-то здесь был лев. Очень злой был лев и очень плохой. Но мы ему показали! Он сам хотел есть все мясо, и не думал, что восемь миллионов муравьенышей останутся голодными. Нас было восемь миллионов, а он был один. Поэтому мы его съели. Что надо сказать, дети?» И муравьеныши хором отвечали: «Если не хочешь, чтобы тебя съели, то подчиняйся большинству!»

Одноклеточная уже подъехала к нужному месту и остановила машину.

– Смотри, – сказала она, – вон желтая машина и люди. Только на самом деле это не люди, а муравьи. А мы с тобой – львы. Их много, а мы только вдвоем. Если мы нападем на них, то они нас покусают, а потом поймают и съедят. Но мы будем хитрыми. Хорошо?

– Хорошо, – сказал мальчик и вылез из машины.

Желтая машина принадлежала лечебнице для душевнобольных. Кроме яркой желтизны и двух оранжевых полос на ней еще красовались голубые буквы, призывающие людей не бояться и почаще заходить. Но обилие городских сумасшедших почему-то не откликалось на подобны ненавязчивые призывы. Сверху у машины росли две антенны: одна карликовая, а другая длинная, изогнутая, изображающая быструю езду. Сзади красовалась одна-единственная большая фара в клеточку. Фара была привинчена на усике, как крабий глаз.

Около машины стояли двое. Один длинный и худой, похожий на старую деву. Поверх больничного белого халата он накинул короткую куртку, и халат превратился в приблизительное подобие юбки. Подобие это было достаточно грязным. Второй был одет совсем не по форме. Он был полн лицом и с виду добродушен. Серая шапка с козырьком надвинута на самые глаза. Глаза хитрые, но не умные – видимо, главный. Главный курил сигарету.

Мальчик подошел и заговорил. Одноклеточная подъехала и остановилась совсем близко.

– Это меня мама попросила, – сказал мальчик.

– Ну, если мама, тогда на, покури, – ответил главный.

– Меня мама послала, – повторил мальчик, – вон она в машине сидит.

Главный посмотрел и стал медленно двигаться к кабине. Мальчик все понял правильно и вернулся.

– Ну как?

– Здорово, – сказала Одноклеточная, – сейчас они за нами поедут. Они будут ждать, пока я выйду из машины.

– А ты выйдешь?

– Должна же я когда-нибудь выйти. Так они думают.

– А ты не выйдешь?

– Посмотришь.

Они проехали еще метров сто и остановились у следующей машины.

– Я знаю, эти из Охраны Порядка, – сказал мальчик. – Такие меня уже пробовали поймать.

– Не эти, а этот, – поправила Одноклеточная. – Он в машине один. Иди и проси покурить.

В машине сидел блондин с римским профилем и несоразмерно большими ушами – такие хороши для подслушивания. Мальчик подошел и поговорил с ним. Блондин прореагировал правильно.

Следующая машина была красива – непередаваемого блестящего оттенка с серебристым отливом и по форме напоминающая каплю. На заднем стекле машины был укреплен дворник – совершенно неприличная роскошь. Дворник то включался, то выключался. Похоже, кто-то внутри изнывал от скуки.

– А эти тоже муравьи? – спросил мальчик.

– Тоже муравьи, не бойся.

– А я и не боюсь.

Мальчик сходил и вернулся.

– Я знаю, – сказал он, – это машина главаря банды.

– Нет, – ответила Одноклеточная, – всего лишь одного из бандитов.

Теперь все три машины двигались за ними. Одноклеточная подъехала к своему подъезду и остановилась. У подъезда играл сам с собой тот соседский мальчик, который в свое время обругал ее матом, а потом пожаловался отцу. На холодной скамейке съежилась женщина. Женщина ждала уже долго.

– Вот сидит женщина, – сказала Одноклеточная, – подойди и попроси закурить еще раз. Эту мы возьмем себе в машину.

– Заложником?

– Заложницей.

– А вон играет мальчик. Можешь делать с ним все что хочешь.

– Хорошо, я дам ему в глазень. Подойдет?

– Будет в самый раз.

Когда женщина встала и подошла, Одноклеточная открыла переднюю дверцу:

– Садись.

– Я бы хотела… – сказала Лиза.

– Я сама знаю, что ты хотела, – ответила Одноклеточная, – садись без лишних разговоров. Кто тебе подсказал?

– Он из Охраны Порядка, маленький такой…

– Знаю, он единственный был способен подсказать что-то дельное. Ты правильно сделала, когда обратилась к нему.

У подъезда послышались крики. Один ребенок избивал другого. Лиза встрепенулась.

– Успокойся, – сказала Одноклеточная.

– Но он его убьет, я боюсь.

– Ерунда, это просто нервы.

– Но…

– Ты боишься даже сесть ко мне в машину. Видишь, ты просто боишься собственного страха. Перестань – и жизнь станет намного легче.

– Но я не могу…

– Разберутся сами, – сказала Одноклеточная, – садись и не лезь не в свое дело.

Лиза села.

Крики у подъезда продолжались. Если хочешь отбиться от собак, подумала Одноклеточная, то нужна не злость, а палка. Какая простая истина и все же – в девяти случаях из десяти люди выбирают злость. Если бы, почувствовав злость, каждый человек повторил про себя эту фразу, то огромные Амазонки крови, вытекающей каждый день, превратились бы в пересыхающие ручейки. Большинство войн стали бы невозможными. Перестали бы преследовать честность и наказывать добро. Добро ведь всего лишь говорит тебе, что ты не добр – поэтому добро всегда уничтожалось. И все же, я тоже добьюсь, думала она. Но не собственного страха.