Альфред Кубин - Царство грезъ

Насколько я понялъ, философія синеглазыхъ, такъ мнѣ поправившихся и въ высшей степени благотворно повліявшихъ на мою душу, заключалась въ слѣдующемъ.

Самымъ цѣннымъ даромъ считалось тамъ безпечность. Чтобы ничѣмъ не тревожиться и достигнуть такого состоянія равновѣсія, требовалась работа цѣлой человѣческой жизни. Кто вкусилъ сладости безпечности, тотъ уже закаленъ противъ всякихъ житейскихъ битвъ. Я точно также старался по цѣлымъ часамъ сосредоточенно смотрѣть на камни, на животныхъ и на людей. Отъ этого созерцанія предварительно обострялось мое зрѣніе, а затѣмъ уже обоняніе и слухъ. Мало-по-малу наступили и для меня великіе дни. Я увидѣлъ оборотную сторону Царства Грезъ. Чѣмъ обостреннѣе чувства, тѣмъ сильнѣе вліяютъ они на мыслительный аппаратъ и образовываютъ его. Выхваченный изъ множества другихъ вещей, каждый предметъ, при такомъ отношеніи къ нему, пріобрѣтаетъ особое, новое значеніе. Я затрепеталъ, когда понялъ, что каждое тѣло достигаетъ до меня, пройдя путь вѣчности. Само по себѣ бытіе стало для меня чуждымъ. При этомъ я сдѣлалъ наблюденіе, что самыя сильныя ощущенія испытываются нами сейчасъ передъ тѣмъ, какъ мы засыпаемъ, и непосредственно послѣ того, какъ мы просыпаемся — именно тогда, когда жизнь трепещетъ въ насъ, еще неясная и сумеречная.

Все больше и больше познавалъ я взаимность отношеній между цвѣтами, запахами, звуками и вкусовыми ощущеніями. Я понялъ, что гдѣ бы я ни былъ и къ чему бы ни стремился, мнѣ нужно было увеличивать всяческими средствами сумму своихъ наслажденій и страданій, а внутренно посмѣиваться надъ тѣмъ и другимъ. Отсюда должно проистекать необходимое равновѣсіе, и тогда весь міръ развернется передо мною въ пестромъ соединеніи всевозможныхъ красокъ и гармоничномъ сочетаніи противорѣчій. Въ другой разъ я увидѣлъ въ немъ безконечную филигранность формъ. Это дало мнѣ возможность испытывать совершенно новыя ощущенія и наслаждаться ими. Я сталъ чувствовать себя отвлеченно, подобно какому-то колеблющемуся центру равнодѣйствующихъ силъ. Одно только смущало меня, что мое я распадалось на множество другихъ я, изъ которыхъ оно состояло; чѣмъ дальше отъ меня были эти я, тѣмъ они были неопредѣленнѣе и туманнѣе, а самыя послѣднія убѣгали отъ меня и пропадали въ тѣни. У каждаго былъ свой собственный обликъ, и всѣ низшія я имѣли звѣринную природу, но все же на вершинѣ моего я стоялъ человѣкъ.

Съ этой особой точки зрѣнія я, наконецъ, понялъ психологію Патеры. Ему хотѣлось обнять въ своемъ я всѣ предметы, весь міръ и даже все ничто. Но нельзя было обнять одновременно и вселенную и ничто, потому что ничто пожираетъ все.

Но если, съ одной стороны, былъ путь отъ моего высшаго я черезъ цѣлую градацію низшихъ я къ безразличному и всепожирающему ничто, то зато, съ другой стороны, былъ путь отъ меня же къ вѣчности и къ звѣздамъ!

Однажды я заснулъ, обуреваемый этими мыслями, и мнѣ приснился страшный сонъ.

Мнѣ привидѣлось, что я стою на берегу большой рѣки и жадно смотрю на предмѣстье, которое живописно раскинулось передо мною; насколько глазъ могъ хватить, передо мною развернулась въ странномъ смѣшеніи, какъ въ калейдоскопѣ, перспектива мостовъ, башенъ, вѣтреныхъ мельницъ, горныхъ вершинъ, и у этой путаницы двигались большія и маленькія, толстыя и тонкія человѣческія фигуры. Мельникъ потянулъ меня за ногу, и моя лѣвая нога растянулась, и я могъ перейти на ту сторону рѣки, гдѣ я услышалъ шипѣнье множества плоскихъ часовъ, лежавшихъ на землѣ; были маленькіе карманные часы и были большія башенные часы, но они ползали на маленькихъ ножкахъ, подобно черепахѣ. Человѣкъ въ бѣломъ колпакѣ, длинномъ, какъ колбаса, сидѣлъ на деревѣ и удилъ въ воздухѣ рыбъ. Тутъ же стоялъ человѣкъ, набиравшій воздухъ въ легкія и игравшій на своей груди, какъ на гармоникѣ. Жирныя свиньи рылись въ травѣ. А позади сидѣлъ толстый мельникъ и читалъ огромную газету; онъ, наконецъ, прочиталъ ее и съѣлъ, а потомъ изъ ушей его повалилъ дымъ. Онъ умеръ, и сотни тысячъ молочно-бѣлыхъ яичекъ вѣнкомъ легли около него, а изъ нихъ выползли легіоны змѣй и пожрали своего родителя. Вдали стало пропадать предмѣстье, за какой-то фіолетовой сѣткой. Но раскрылась громадная раковина, подобная скалѣ, я прыгнулъ на нее; она тяжело соединила свои половинки, и я погрузился въ ея дрожащую студенистую массу… и проснулся.

Геркулесъ Белль изъ Филадельфіи заставилъ много говорить о себѣ. Этотъ милліардеръ не былъ скупъ и бросалъ золото направо и налѣво. Наше отсталое денежное хозяйство было ему противно. Онъ вошелъ въ соглашеніе съ Альфредомъ Блюментишемъ, и внезапно всѣ отказались отъ такъ называемыхъ цѣнныхъ бумагъ. Получили значеніе только настоящія деньги. Въ Перлѣ внезапно началось страшное прожиганіе жизни. Богачи задавали роскошные пиры, а народъ былъ придавленъ, пилъ и, съ позволенія сказать, вонялъ.

Белля всѣ называли просто Американецъ. Главная квартира его находилась въ «Синемъ Гусѣ». Чтобы увидѣть его, стали ходить толпами по вечерамъ въ ресторанъ, что при гостиницѣ. Пошелъ и я.

Тамъ я встрѣтилъ Кастрингіуса вмѣстѣ съ фонъ-Бренделемъ. Художникъ сначала не хотѣлъ меня узнать, хотя я не видался съ нимъ всего четыре мѣсяца. Онъ увивался около Бренделя и боялся, что упуститъ меня, если познакомитъ меня съ этимъ барономъ. Но когда баронъ, посмотрѣвъ въ мою сторону, дружески сталъ привѣтствовать меня, узналъ меня, наконецъ, и Кастрингіусъ.

Баронъ Брендель вообще былъ очень милый человѣкъ, о чемъ я уже упоминалъ. Едва я отвернулся отъ Кастрингіуса, онъ сталъ жаловаться мнѣ на назойливость художника, отъ котораго онъ никакъ не могъ отдѣлаться, и приказалъ подать шампанскаго. Кастрингіусъ немедленно вернулся и принялъ участіе въ шампанскомъ.

Рядомъ въ залѣ стоялъ глухой шумъ.

Кто-то за перегородкой говорилъ, и раздавались апплодисменты. Это Американецъ созвалъ митингъ. До меня доносились слова:

— Новый порядокъ вещей долженъ быть утвержденъ въ Царствѣ Грезъ!

Вскорѣ я увидѣлъ его лично и до сихъ поръ не могу забыть впечатлѣнія, которое онъ произвелъ на меня. Это былъ сорокалѣтній человѣкъ, приземистый съ широкими плечами; лицо его представляло собою помѣсь коршуна и быка, но всѣ эти черты были чрезвычайно симметричны; его красноватый носъ нѣсколько былъ сдвинутъ на сторону, подбородокъ былъ большой, узкій и бритый, его черные волосы гладко приставали къ темени. Онъ носилъ фракъ. Когда онъ проходилъ мимо нашего стола, Кастрингіусъ поклонился ему, а тотъ сухо кивнулъ ему головой. Тутъ подошелъ нашъ редакторъ.