Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

В конце концов все решает цель.

С удивлением заметил, что уже несколько дней ни разу не вспомнил про Надю. Поглощен своей идеей.

Может быть, и она обо мне забывает потому, что захвачена своей работой? Не люблю слово «вдохновение», но все же рискну употребить: если она постоянно охвачена вдохновением, то ей не до меня? И ни до кого?

Что, если постоянная, ноющая как зубная боль любовь, с вечными обидами, с бесконечным пережевыванием, кто что сказал, кто как посмотрел — что, если это всего лишь признак незанятости мыслей, праздности? Душа имеет потребность в сильных чувствах, и если нет цели, нет идеи, захватившей все существо, — всегда к услугам любовь, которая предоставит цель и даст развиться чувствам. А если чувства взбудоражены другим (чуть не написал: «если чувства возбуждены естественным путем»), то любовь не нужна. Что, если она как протез, необходимый калеке, но лишний человеку здоровому?

Недаром же изобретатели по традиции изображаются анахоретами. У них своя неиссякаемая страсть, и им не нужно ничего больше.

Я не могу никому рассказать свою идею: больно уж ни на что не похоже. Не примут всерьез.

А такого близкого, кому можно рассказать все и быть уверенным, что поймет, у меня нет.

Главное — одушевляющая цель. А у меня?

Предположим, я прав, и бессмертие в моих руках. Зачем бесконечно жить тому, кто живет скучно?

Я помню, когда полетел Гагарин, а потом Армстронг на Луну, была совершенно отчетливая уверенность, что это не столько технические достижения, но огромный нравственный скачок человечества. Казалось, после такого, посмотрев на себя с гордостью и невольно очистившись, человечество должно стать другим. Сразу! Что невозможно продолжать старые глупости, старые дрязги, старую злобу. Отчетливое ощущение новой жизни.

Старая глупость не исчезла, как и старые дрязги. И все же… Что-то изменилось, я уверен. Скачка не произошло, но маленький шаг сделан. Шаг, который будет полностью осознан только когда-нибудь в будущем. Потому что нельзя стать расой космической, таща на себе коросту глупостей и дрязг. Что-то меняется! Как в феврале: еще зима, морозы вроде еще лютей, а уже что-то в воздухе неуловимо весеннее.

Счастье переломной эпохи.

Но обидно быть всего лишь свидетелем. Надо — участником.

Видно, все-таки есть телепатия. По крайней мере женщины ею обладают. Когда я не звонил Наде из упрямства, не звонил и сам мучился, она спокойно и уверенно ждала, когда я не выдержу и приползу на брюхе. А вот сейчас не звонил, потому что было не до нее, голова занята другим — и Надя тотчас объявилась:

— Куда-то пропал. Даже и не позвонит.

— Ты тоже не звонила. Так что стоим друг друга.

— Но я же позвонила. А он сидит как мрачный эгоист.

Думает, заговорила игривым тоном, и я сразу должен растаять.

В результате сходили вместе в театр. На пьесу под названием «Настоящий мужчина». Настоящий мужчина оказался прохвостом, но боюсь, это не рассеяло иллюзий женской части зала: все женщины, кроме самых умных, мечтают о подчеркнуто настоящих мужчинах, настолько настоящих, что уже смахивают на пародию. Настоящий мужчина не бывает наивным восторженным влюбленным, он суров и воспринимает женское поклонение как должное. Вот и со мной — стоило убавиться наивности и восторженности, как Надя на глазах становится нежнее. Как бы она меня осчастливила, если бы отнеслась нежно раньше, когда я был наивен и восторжен! А теперь — теперь, когда я учусь принимать поклонение как должное (за что поклонение? — а ни за что; ведь принимают его как должное патентованные настоящие мужчины, а уж они-то как на подбор ничтожества), — выясняется, что и удовольствия особенного не испытываешь.

Часто говорят, будто по-настоящему ценишь только то, что трудно досталось, выводят из этого целую мораль. Может быть, если кому все достается легко, он и не ценит. А я всего добивался долго и нудно — и диплома, и отдельной комнаты, и диссертации вот теперь постепенно добиваюсь, и любви — так что уже и не радовало, когда достигал. Выдыхался во время погони. А как бы я ценил, как был бы счастлив, если бы что-нибудь досталось мне легко, сразу, вдруг!

Не марки же собирать. Да и собирательство марок приходит невольно и властно, как любовь, — его не выбирают, но приемлют.

Все-таки источник наших настроений вне нас. С утра был скорее мрачен, но вышел на улицу — ах!

Иней обрисовал и выделил каждую мельчайшую веточку, каждый завиток чугуна на решетке. А солнце проникает внутрь крупинок инея, разбивается гранями кристаллов на цветные брызги и светит оттуда. Воздух входит в грудь игристый, как шампанское. И такое ощущение счастья!

Сегодня мама расхваливала мне сына одной своей знакомой: какой он талантливый, какое его ждет будущее — и каждое слово я воспринимал как пощечину. Хотя мама по простоте ничего такого в виду не имела. Она и сейчас думает, что я способный молодой ученый.

Опасно то, что мне начинает нравиться записывать свои настроения. Раньше мрачность или хандра были просто противными чувствами, от которых нужно стараться поскорей избавиться, а в записанном виде они как бы укрупняются, приобретают значительность. Глупо.

Рассказывал Сашка Вергунов, будто у его отца в сорок лет обнаружили рак. Полагалось бы впасть в панику, забросить все дела, писать завещание, переселиться в больницу, а Сашкин отец сказал:

— Моя работа рассчитана не меньше чем на десять лет. Я должен ее закончить.

Может быть, слова придуманы после, больно уж красивы, просятся в парадную биографию, но факт, что он продолжал работать как раньше. Только что злее. И ничего. А когда его обследовали через пять лет, рака не обнаружили. Само собой, объяснили тем, что первый раз ошиблись. Я думаю, он победил рак своей волей. Известны же такие случаи, их даже в монографиях описывают, стыдливо именуя самоизлечениями. То же со знаменитым Чичестером, первым проплывшим в одиночку вокруг света. Человек хозяин самого себя; если он не впадает в панику, но твердо приказывает себе жить — он живет. На ту же тему случай с девяностолетней старухой, которая совсем собралась умирать, но тут ей подкинули малютку, оставшегося без родителей; она встала, сказала:

— Я должна его вырастить! — И жила еще лет пятнадцать.

Все те же три слагаемых: воля, бесстрашие, цель.

Втянули меня в спор, хотя и не люблю. Больше всех выступал Витька Китаев, но не в Витьке дело — повторяли модную теорию, ее всякий как выскажет, чувствует себя крайне умудренным: дескать, человек ничуть не меняется, не становится лучше, существует только технический прогресс. Доводы лежат на самой поверхности: кровавее XX века в истории, пожалуй, и не было.