Михаил Чулаки - Книга радости — книга печали [Сборник]

И вообще, что я о ней знаю? Что я знаю о внутреннем состоянии человека творческого, человека, который возмущается, что сон и еда отрывают его от работы, для которого счастье только перед мольбертом? Если Надя в самом деле испытывает такое, я должен быть удивлен и благодарен, что она вспоминает обо мне хоть иногда.

Да что мы знаем о других, даже близких? А судим, судим…

Что я не выношу истериков, думающих только о себе, это я знаю давно. Но теперь заметил, что у меня вызывают подозрение, даже неприязнь люди, со слишком горячим радушием встречающие любого постороннего, готовые на все ради своих знакомых, источающие пылкую радость по поводу общения со случайными встречными — в поезде, на даче. Часто они сухи и даже злы с близкими: видимо, запасы радушия все же не беспредельны, и если слишком много тратить на чужих, то своим не хватает. И к тому же это плохое воспитание: подразумевается, что близких можно терроризировать плохими настроениями, срывать на них злость, с чужими же всегда необходимо быть милым. Куда приятнее люди, держащиеся с посторонними вежливо и приветливо, но все же чуть отчужденно.

Подобные рассуждения всегда держу про себя, и если кто-нибудь поступает не в моем вкусе, не сообщаю своего мнения, хотя иногда очень хочется. Если бы высказывал все, что думаю о других, слыл бы ужасным занудой, прославился бы тяжелым характером, а так вроде слыву человеком легким и терпимым.

Еще одна идея, совсем уж трудновыразимая. Ну, словом, так. Для меня по-настоящему реален только современный мир, сегодняшний день. Есть будущее, о котором можно мечтать по-разному, и есть прошлое, которое благодаря истории представляем примерно одинаково, хотя тоже у каждого свои детали и оттенки.

Но для прошлых поколений их мир был так же современен и реален, как для меня нынешний. И так же каждый из предков был в центре своего мира, и так же каждое Я было результатом стечения многих случайностей. Ну и отсюда прямой вывод, что я уже много раз существовал раньше. Без всякой мистики, без переселения душ. Личность каждый раз со смертью исчезает и невозможно вспомнить переживания прошлой жизни. Но в чем сущность существования моего и любого другого — не в деталях биографии, а в самом ощущении жизни, в нахождении в центре своего Я. Главное, просто жить! И тогда я смело могу представить всю историю как цепь собственных существований. Я сидел у первых костров, я же строил пирамиды, я же переселялся из Азии в Америку и Полинезию — исчезал и рождался, исчезал и рождался. Я видел все: Древнюю Индию и Грецию, государство Ашанти и разбойничьи гнезда викингов, Францию Генриха IV и Русь Ивана Грозного. Потому что всегда для тех людей их мир был единственным современным и реальным, а это и есть мой единственный признак: ощущение реальности мира. А значит, так будет продолжаться и впредь. Я увижу будущее — не Сергей Сеньшин, Сеньшин исчезнет и забудется, но родится некто, кто будет жить, кто будет думать о себе: Я — и для того будущего Я оно будет единственным реальным настоящим. Что потеряется, что исчезнет? Имя, переживания — да черт с ними, не такая уж ценность! Будет главное: ощущение жизни и реальности мира.

Что же предпочтительнее: неопределенно долгое существование моей теперешней личности (если предположить, что я в самом деле могу приказать себе не стареть) или бесконечный ряд исчезающих и рождающихся Я? Тут все дело в моей личности: стоит ли она того, чтобы ее продлевать? Не будем требовать гениальности, но если бы я как минимум был собой доволен — тогда, конечно, хорошо бы продлить. Но я же не очень собой доволен, и как знать: может быть, впереди более удачные варианты.

Все-таки нужно очень не любить себя, чтобы придумать такую теорию.

Так меня увлекла моя новая идея, что я сделал большую ошибку: рассказал Наде. Конечно, нужно сделать скидку на то, что эту мысль вообще трудно выразить (хотя сам я ее понимаю, или, вернее сказать, чувствую очень четко), а я к тому же плохой рассказчик, но все равно можно было отнестись сочувственнее. А Надя высмеяла. Приплела индийское переселение душ, хотя я все время твердил, что никакого переселения, что вся суть как раз в том, что нет никакой бессмертной души, что наше Я — результирующая миллиона случайностей, что единственное неизмененное и постоянное само ощущение бытия! Она не слушала. Приписала мне то, чего я не говорил и не думал, и высмеяла.

Да как высмеяла. Если бы Надя меня любила, она могла бы не согласиться с моей идеей, но все равно бы заинтересовалась, как-то поддержала. Перед любимыми мы открываемся и потому беззащитны — и она словно обрадовалась, что есть возможность нанести удар.

Она говорила:

— Я никогда не думала, что ты так себя любишь!

(Вот до чего можно не понять: я же готов послать к черту все свои мелкие переживания, все, что составляет биографию.)

Она говорила:

— Если бы ты со своим вопросом: «Почему я — это я?» — обратился к психиатру, тот бы очень заинтересовался — тобой, а не идеей.

Она говорила:

— По-моему, ты это нарочно придумал, чтобы рассуждать в компаниях и казаться умным и интересным перед наивными девочками.

(Я, который мог рассказать это только ей, дурак!)

Я не пытался спорить, объяснять. Не поняла сразу, не захотела понять — тут уж не помогут никакие объяснения и уточнения. Только я не знал раньше, что в ней столько злости.

Но и хорошо. Теперь, пожалуй, все кончилось. Но неужели для того, чтобы это понять, нужно было получить столько оплеух?

Счастье — это когда тебя понимают.

У мамы смешная манера. Читают по радио Лермонтова, какие-нибудь самые известные стихи. Хороший чтец. И когда доходит до последней строки, мама присоединяется к чтецу и говорит в унисон, несколько со вздохом:

Или:

Только у нее получается несколько хуже, чем у чтеца.

Кстати, даже самые хрестоматийные стихи мама иногда забавно искажает. Из «Пророка»: «И горных ангелов полет…» По-видимому, она считает, что существует особая порода горных ангелов по аналогии с горными козлами.

После войны мама была одержима идеей делать запасы. Мне было лет пять, но помню. Существовал специальный сундучок для запасов, состоявших из круп и макарон. По случаю безденежья вряд ли удавалось запасти больше чем килограммов двадцать, но важно стремление. Память о блокаде слишком болела.

Сейчас о запасах нет и помышления, они одинаково бессмысленны и при разрядке и во время атомной войны.

Домовитые женщины, заботящиеся о семье, обидно много времени тратят в очередях. А могли бы использовать с толком: элементарно — читать. Предпраздничная очередь за тортом — не меньше чем на «Иосифа и его братьев», выбросили английские туфли — успеешь томик Гегеля, бананы дают — прочесть на радостях что-нибудь светлое, вроде «Сандро из Чегема»!