Валерий Бочков - Брат мой Каин

Платон обогнул цепь, пустил кобылу рысью вдоль фронта. Белые бежали, эскадрон преследовал их. Конница Эрдели вклинивалась, отсекала красных от пехоты, тесня эскадрон на курган. Выскочив на пригорок, Платон осадил лошадь. За курганом распахивалась сухая мертвая пустошь, в молочном небе носились стрижи, у горизонта, там, где степь соединялась с небом, плавилась ртутная полоска, похожая на щель в преисподнюю. Чуть ближе на равном расстоянии друг от друга Платон различил три бруствера с торчащими стволами. Пулеметные гнезда! Вот куда Эрдели пытался вытолкнуть эскадрон, вот куда драпающее офицерье заманивало красную конницу. В бою средняя скорострельность пулемета «максим» триста пуль в минуту. Из трех стволов – тысяча. Выскочив на курган, эскадрон не успеет ретироваться, пулеметчики положат всех. Как всегда и в который раз белые дрались не числом, а умением.

Платон оглянулся, горнист был рядом, он тенью следовал за ним с начала боя. Платон вытянул левую руку. Прочертил шашкой над головой сияющий круг.

– Отходим! – крикнул он.

Горнист откинулся в седле, труба сверкнула золотом, сиплый петушиный крик пронзил небо. Эскадрон смешался, всадники, оставив погоню, нехотя начали поворачивать назад. Конница генерала Эрдели, не вступая в бой, пронеслась мимо.

– Эй, командир! – окликнул Платона хмурый, заросший щетиной до самых глаз взводный Хетагуров. – Ранен? Плечо, кровь?

«Крофф» получалось у него.

– Ерунда. – Платон забыл о царапине, он махнул рукой, жаль было гимнастерки – опять Катерине штопать да стирать. – Молодцы твои джигиты!

На нервном рыжем жеребце подъехал Злобин.

– Что ж не дорубали золотопогонников?

– Три «максима» там нас ждали, – Платон кивнул назад. – За курганом.

– Ну хитра, белая кость! – Вырвав пук сухой травы, по-хозяйски неспешно, как косарь, Злобин вытер лезвие шашки.

Сплюнув кровь, он весело крикнул взводному:

– Липягин! Возьми пару ребят – пленных в расход, раненых добить, – повернулся к Платону, смеясь, снова сплюнул кровью. – Вот, бляха-муха, язык прикусил! Как есть наскрозь!

Пленные, пять офицеров в рваных и пыльных мундирах, стояли плотной группой, шестой сидел на корточках, сжав ладонями окровавленное лицо.

– Слышь, Гришка, – негромко позвал Злобина Платон. – Скажи, чтоб только без зверств, понял? Расстрелять по-людски, и все.

– Ага, по-людски! – обиделся Злобин. – А они бы нас по-людски? Они ж нас за человеков не считают… Вон на Романовском хуторе ихние казаки наших ребят заместо лозы рубили. Практиковались, подлюги. Раздели догола, сначала, понимаешь, руки…

– Злобин! Это приказ.

Платон слышал, как конвойные делили сапоги пленных, офицеры тоже слышали. Один, большеглазый мальчишка в разорванном френче с унтер-офицерскими погонами, сев на землю, стал стаскивать белый от известковой пыли сапог.

– Мишин! Прапорщик, что вы делаете? – Худой штабс-капитан толкнул его в плечо. – Не позорьте нас…

Мальчишка, не обращая внимания на офицера, стянул сапог, швырнул его конвойным.

– Пусть подавятся, – он стащил второй сапог. – Жали, проклятые, безбожно.

Размотал портянки, скомкал. С трудом поднялся, выпрямился.

– А босиком, господин штабс-капитан… – улыбаясь, выдохнул он. – И умирать приятней.

Липягин, пригладив пышные усища, по-волжски окая, скомандовал: «Пошли!» Клацнули ружейные затворы, офицеры помогли встать раненому. Мишин, босой, расправив плечи и закинув голову, разглядывал что-то в небе. Он улыбался. Платон тронул кобылу шенкелями и тоже посмотрел вверх – над степью в молочном мареве носились стрижи.

– Товарищ комэск! – окликнул его Липягин. – Офицер тут брешет, шо он ваш крестник.

Слово «крестник» прозвучало странно, точно сказано было на непонятном чужом языке. Что оно значит тут – среди боли, крови и смерти? Прихлопнув на щеке слепня и с хрустом раздавив его пальцами, Платон подъехал к пленным. В раненом офицере он узнал Долматова. Узнал с трудом, у поручика, точно бритвой, было срезано ухо и часть лица.

– И вправду крестник, – хмуро буркнул Платон.

– Каширский, – скалясь от боли, сипло выкрикнул поручик. Его поддерживали под локти два офицера. Над виском в кровавом месиве белела кость черепа.

– Агитировать будешь, ваше превосходительство? – спросил Платон, взглядом прилипнув к сахарной белизне кости. – За Святую Русь? За царя-батюшку?

– Агитировать? – Поручик по-рыбьи хватал воздух, точно задыхаясь. – Агитировать?!

Долматов, падая, рванулся вперед, двое едва успели подхватить его.

– Нет! Не агитировать! – давясь, выкрикнул он. – Вас расстреливать надо было! Пороть шомполами до костей! Вешать! Вешать!

Он зашелся в кашле, задыхаясь, выплюнул кровавый сгусток.

– Вот вы всемирное счастье обещаете… Счастье! Да как может счастье родиться из вашей злобы. Из ненависти. Зло рождает лишь зло. Не может ненависть родить счастья! Не может! Вы хуже варваров… вы – не люди… Вы умеете лишь убивать… – Он снова закашлялся. – Убивать! Вы – волки! Лютые волки! Стая бешеных волков. И скоро вы начнете рвать в клочья друг друга…

Долматов то ли зарыдал, то ли захохотал. Платон махнул рукой Липягину.

– Каширский! – прокричал, срываясь на визг, Долматов. – Повернись!

– Что еще? – Платон нехотя повернулся.

– Ты мне все-таки жизнь спас… – Поручик сунул руку за пазуху. – Не хочу в спину.

Время споткнулось. Время вдруг стало тягучим, как сироп. В этом прозрачном сиропе Платон завороженно увидел, как Долматов вытянул из-за пазухи револьвер и выставил руку. Отчего рука в перчатке, удивился Платон, приняв за перчатку засохшую кровь. Глухо, как под водой, бухнул выстрел. Из черной дыры ствола вырвался огненный шар, надулся лимонным жаром и медленно покатился к Платону. Нежный и красивый, он не мог причинить вреда, нет. Платон выпрямился в седле. Нет, не мог… В немом и плавном танце красноармейцы, выставив штыки, кинулись к пленным. Офицеры, беспомощно закрываясь руками, валились на колени, сгибались, как в молитве, падали на землю. Штыки вонзались снова и снова. «Вот ведь черти, я же приказал…»

Лимонный шар лопнул.

Чугунный молот, горячий и тугой, ударил в грудь. Платон качнулся, его тело, точно колокол, налилось рокочущим гулом. Стараясь удержаться, беспомощной рукой он пытался поймать луку седла. Седла не было, не было и руки. Небо, полное неугомонных стрижей, вдруг побледнело, дрогнуло – с небом явно что-то было не так, небо потащило Платона куда-то вбок, все быстрей и быстрей, на миг застыло, как на краю пропасти, и, словно наконец решившись, безнадежно ухнуло вниз. Свет погас, время остановилось.

Безумно хотелось пить. Такой лютой жажды Платон не испытывал никогда. Пить… пить… свинцовый маятник качался устало, безнадежно. Вместе с красно-вишневой жаждой – шершавой и горячей, как булыжник из костра, вползала вязкая боль. Тело наполнялось глухой темно-лиловой тяжестью. Тело разбухало, становилось огромным, размером с гору. Мысли, мутные и неспешные, вяло перетекали одна в другую.