Валерий Бочков - Брат мой Каин

– Следовательно, русский бунт, бессмысленный и беспощадный?

– Какой, к черту, бунт? Страна будет жевать вареную брюкву и смотреть программу «Время», где страстные дикторы с лицами педофилов будут рассказывать про величие России и ее особую миссию в истории человечества. Грядет эпоха великой импотенции. Для бунта нужна сотня решительных ребят с толковым мерзавцем во главе. Деловым и циничным, вроде Троцкого. Но к тому времени все эти ребята будут гулять по Манхэттену, сидеть в Бутырке или лежать на Даниловском кладбище. Нужно отдать должное – закручивать гайки пилепинская команда умеет мастерски…

Нострадамус из Гринберга вышел бы вполне качественный, пророчества каббалиста сбылись больше чем наполовину.

Десять лет промчались как сон – озадаченный русак скребет затылок: мать честная, что это было? Мечта, галлюцинация или бред, родившиеся в мозгу, одурманенном деньгами, водкой и дрянным польским героином?

Пронеслись и рассеялись грезы о мировом господстве, бредовыми видениями пролетели триумфальные сражения за Клайпеду, танковый бросок на Киев, дерзкая высадка десанта в Одессе. В ужасе следили соседи за взрывами русской ухарской удали, фантасмагории кремлевской пропаганды наполнили новым смыслом слово «ложь», российская глубинка с покорной оторопью внимала безумным эскападам столицы. Ох, задурила Москва, ох задурила. Старухи сплевывали через плечо и крестились – добром это не кончится.

Отгремели лихие парады, лопнули вонючими пузырями ряженые удальцы – герои Таврии и балтийских баталий, стало неловко за Верховного главнокомандующего – румяного тирана с гладким лицом старого евнуха. Былая дерзость обернулась глупостью. Решительность оказалась обычным русским хамством. Запад брезгливо мыл руки, стараясь поскорее забыть про вчерашние лобзания.

Чудесные дворцы из хрусталя и гранита застыли недостроенными, миллиардные состояния, припрятанные по заморским банкам, вдруг стали недоступны. Пустыми стояли только что отремонтированные виллы на Сардинии и Лазурном Берегу, пустовали особняки и в Челси, никто не любовался божественной россыпью огней ночного Манхэттена из пентхауса на Парк-авеню. В черный список Интерпола вошла вся первая сотня российской политической элиты. Страстные сторонники президента, вчерашние друзья и патриоты уже шушукались за его спиной. Чутье чекиста и дворовый опыт питерских окраин подсказывали – бей первым! Бей в кровь!

Свирепые казни прокатились по стране. Враги окопались в столице, в Думе, в Президентском совете. Врагов оказалось гораздо больше, чем можно было предположить. Под маской сенаторов прятались матерые казнокрады, в Минобороны засели генералы-предатели, депутат Трящев передавал секретные сведения прямиком в штаб НАТО, лидер фракции «Земля» Лев Саломатин сливал бюджетные миллиарды в офшорные компании на Мальдивских островах. Конституционный суд оказался непотребным вертепом – под судейскими мантиями прятались педофилы и наркоманы. Даже генпрокурор, честнейший Иван Кравчук, даже он не избежал обвинений и за день до ареста был найден с перерезанным горлом в собственном бассейне.

Возмущенный народ требовал возмездия – справедливого, но строгого.

Идя навстречу пожеланиям граждан, президент восстановил смертную казнь. Трудящиеся писали и звонили в Кремль, предлагали, советовали. Многие негодовали. Секретариат президента открыл «горячую линию» – теперь каждый россиянин в любое время дня и ночи мог сообщить о наболевшем прямиком президенту.

Начались открытые судебные процессы, их проводили в центральных московских театрах. Даже в консерватории и цирке. Переполненные залы были набиты истеричными женщинами и суровыми мужчинами. Разгневанные россияне предлагали заменить гуманный расстрел исконно русскими казнями – публичными четвертованием или усекновением головы. И транслировать экзекуцию напрямую по первой программе.

Президент чутко прислушивался к мнению своего народа.

Три раза в неделю после новостей стала выходить часовая передача «Приговор будет коротким», которую вел заслуженный юрист Лев Завадский. Завадский начинал каждую программу с просьбы убрать от экранов детей. О подсудимых он говорил с отвращением, брезгливо кривя влажные губы. Появлялись мутные кадры хроники, снятые скрытой камерой. Свирепый Завадский, в черной тройке и распахнутой кроваво-алой рубахе, сжимал бледные кулаки и с ненавистью комментировал происходящее на экране. Преступники получали взятки в туманных кабинетах, предавались разврату на зыбких яхтах, совершали незаконные сделки. Торговали оружием и наркотиками в мировом масштабе. «Шакалы и гиены», «коварные скорпионы», «язвы на теле родины» – так называл их Завадский; он считался ярким эссеистом и время от времени публиковал свои произведения в «Новом мире» под псевдонимом Анжелины Злобиной. Программу завершал сегмент «Лобное место», собственно ради него программу и смотрели. Преступника вели на эшафот, напяливали на голову черный мешок, благообразный батюшка с золотым распятием на животе плевал ему вслед со словами: «Гори в геенне огненной, сатанинское племя!» Палач накидывал петлю на шею и ловко вышибал скамейку.

Сердце Москвы замирало в ужасе от предчувствия чего-то невыносимо страшного. Казалось, разверзлась бездна и спасенья нет. Подходило к концу невыносимое лето, стояла адская жара, в Подмосковье горели торфяные болота. Столица задыхалась. Дворцы, церкви и мосты тонули в сизой пелене, на обморочный город опускались сумерки, наступал вечер. Но и вечер не приносил спасения. Раскаленное солнце, похожее на огромный персидский щит, заваливалось за Воробьевы горы и умирало в косматых грязных облаках, напоследок освещая дымное небо багровым заревом. Золотом вспыхивали купола храмов, кресты, окна домов – казалось, все вокруг охвачено пламенем. В слоистом дыме вставали миражи затейливых восточных минаретов, набухали персиковые тыквы мечетей, многие слышали протяжную песню муэдзина – как вой, как плач, как предвестье грядущей беды. Свет гас, день умирал. Город обреченно погружался в коричневую мглу. Вдоль набережных зажигались слепые фонари, они отражались желтыми иглами в тягучей, будто деготь, воде. Опускалась черная потная ночь.

В последнюю ночь августа наконец свершилось то самое – немыслимое и страшное: на своей подмосковной даче был убит президент Тихон Пилепин, властитель, намертво прилипший к трону России и безраздельно правивший страной на протяжении последних девятнадцати лет. Тиран тихий и лукавый, политик тщеславный и ничтожный, его настиг банальный рок неудачливого русского венценосца. Как и тех, других, до него – ту мрачную вереницу божьих помазанников, уходящую в дымную византийскую тьму, тайно придушенных в скомканных постелях, зарезанных в пыльных будуарах, убитых метким ударом табакерки в висок или выстрелом в затылок, заколотых солдатским штыком или вельможным стилетом, Тихона Пилепина не судил беспощадный трибунал, прокурор не зачитывал бесконечный лист преступлений тирана, не было и торжественно мрачного эшафота, затянутого гробовым крепом с красными лентами, не было гильотины, украшенной алыми розами, или большого костра на главной площади. Не было обмирающей, жадно глазастой толпы, отцы не подсаживали детей на плечи: гляди, сынок, вот какой конец ждет каждого тирана, и сердобольная старушка не подкидывала хворост в огонь – нет, ничего этого не было. Была тьма, грязь и смерть: равнодушный Харон взял монету, оттолкнулся веслом и направил ладью по смоляной воде к другому берегу.