Валерий Бочков - Брат мой Каин

В потемках глаза Филимоновой мерцали зеленым, как у кошки. Для мертвой старухи она рассуждала вполне логично. Для недавней сумасшедшей мои собственные умозаключения тоже показались мне вполне логичными. Я с тихим удовольствием отметила невозможность физического присутствия утопленницы в моей комнате. Она, точно прочитав эту мысль, коснулась указательным пальцем моего лба. Палец был холодным как лед.

От прикосновения я вздрогнула. Другой голос, спокойный и уверенный, произнес:

– Как просто получается у этой бабушки. Все по полочкам разложила – что в твоей аптеке.

– А-а, товарищ генерал! – ехидно проворковала Филимонова. – И вам тоже не спится?

Баритон деда, сипловатый от курева, звучал внутри моей головы. Первая мысль, каким образом старуха могла его слышать? – сменилась другой: похоже, я зря выбросила те пилюли. А сколько голосов одновременно слышала Орлеанская дева? Кажется, три – архангела Михаила, Екатерины Александрийской и еще какой-то святой. Три. У меня пока двое – не так все еще плохо.

– Не хочу вас расстраивать, уважаемая утопленница, но ваша мелкотравчатая философия не более чем второсортная достоевщина, интерпретированная для провинциальной воскресной школы. Фуфло, короче. Бред сивой кобылы.

Филимонова дернула плечом, хотела возразить, но дед, повысив голос, не дал ей начать:

– Что может быть трагичней для человека, чем узнать, что вся его память состоит из вранья? А что есть память? Минувшие события? Не совсем – ведь это даже не события, а отражение этих событий. Отражение, преломленное нашим сознанием. Насколько оно, это отражение, соответствует реальности? Насколько оно правдиво? Не существует беспристрастной памяти, нет холодного летописца, свободного от личных пристрастий – симпатий и вражды, нет хроникера, объективного на все сто процентов. Память формируют люди, собирают, складывают как мозаику – что там? – книги, фильмы, фотографии, так называемые «личные воспоминания». Они правдивы и аккуратны? Я не говорю о преднамеренной лжи, просто отражение любого события зависит от точки зрения наблюдателя. От угла зрения и угла преломления в сознании наблюдателя.

– Ложь есть ложь! – зло буркнула Филимонова. – Кончайте мутить воду, генерал. У девочки и так голова не в порядке…

Я хотела возразить, мол, все в порядке со мной, не беспокойтесь.

– Не надо упрощать! – вспылил дед. – Простота хуже воровства – слыхали? Это про вас! Мир гораздо сложней устроен, чем вы пытаетесь тут представить. Это швейцарские часы, а не тень от сучка на песке. Автомобиль с двигателем внутреннего сгорания, а не телега, запряженная ослом. Суть в деталях!

Старуха фыркнула, дед напористо продолжил:

– Ложь! Если уж начистоту, вся наша цивилизация построена на лжи. Вдумайтесь, что есть религия? Любая религия? Ложь! Ложь во спасение, которой, как вы уверяете, не может существовать. А что такое история? Такая же ложь! Точно такая же! История страны, нации, история отдельно взятого народа – не более чем коллекция сказок, не имеющих никакого отношения к минувшей реальности. Фикция! Фантазия… Но именно эта фантазия и является хребтом нации. Именно эти сказки становятся корнями могучего дуба! Именно так рождается великая нация, великая страна, великий народ! Римская империя, Третий рейх, Советский Союз! Отнимите у народа историю – и что? – нет народа, нет нации. Нет великой империи. А что есть? Толпа! Растерянная, разрозненная толпа. Людское стадо без легендарного прошлого и без сияющего будущего. Человеческий мусор и навоз истории.

Дед замолчал. Стало совсем тихо. Потом он добавил почти шепотом:

– Есть вещи поважнее вашей правды.

Филимонова не возражала. За окном едва слышно шуршал прибой. Или это были мокрые шины ночных машин? Я приоткрыла глаза, на дальнем углу койки никого не было. Пусто. Примятая простыня морщинилась складками, на них лежала ровная, точно вырезанная по линейке, полоса лунного света, похожая на длинный и узкий серебристый шарф.

В словах Филимоновой, что я выгляжу вполне «ничего для своего возраста», был дальний прицел. Впрочем, винить старуху в моем втором замужестве было бы не совсем честно. В большей степени виновата моя апатия. Мне попросту было плевать на себя.

Володя Будинский, он же Влад, изящный пятидесятилетний вдовец с первого этажа, бухгалтер с тоскливыми бабьими глазами, по-еврейски черными, как перезрелая вишня, относился к категории «спасателей». Вы их тоже встречали, этих нервных интеллигентных мужчин, которых как магнитом тянет к чокнутым бабам. Или, выражаясь политкорректно, – к женщинам на грани нервного срыва. Или за гранью.

Мы – подранки. Вроде тех недостреленных уток, барахтающихся в прибрежном камыше. Или недобитых хромых дворняг, что опасливо роются на помойке. Мы – хворые голуби, что нахохлившись жмутся в углу подземного перехода, мы – пугливые кошки с обрубленными хвостами. Нас видно невооруженным глазом. Нас видно за версту.

«Спасатели» обожают обманутых жен и брошенных любовниц, несчастных дев, страдающих от алкоголизма, откачанных жертв неудачных суицидов – острые бритвы, пригоршни таблеток, истории про мосты и паровозы для «спасателя» сильнее любого афродизиака, эффективней любой виагры. Они пьют наше безумие как божественный нектар. Истерики с битьем посуды, пьяные ночные откровения про инцест и изнасилования, жуткие клинические детали и подробности – вот горючее, что питает страсть «спасателя», разжигает его любовь. Прошу прощения, если вас коробит употребление слова «любовь» в данном контексте. Именно любовь и даже без кавычек – почему нет.

Я не рассказывала Владу о своей прошлой жизни, никаких кровавых историй, никаких горестных злоключений, он чутьем распознал мою… э-э… надтреснутость. Поврежденность. Как тот зверь, что на нюх находит трюфели под землей. К тому же наверняка на моем лице было написано многое – явно достаточно для «спасателя» со стажем. Мне нашептали сердобольные соседи, что его жена-покойница последние три года страдала от маниакальной депрессии. Я молча выслушивала подробности, в очередной раз поражаясь своему невероятному таланту оказываться в центре людских катастроф.

Этот Будинский, словно чуткий доктор, молча садился напротив. Упираясь острыми коленями мне в бедро, он больно сжимал мои пальцы в горячих ладонях. Подавшись вперед, жадно впивался в мое лицо своими черно-бордовыми глазами. И молчал.

Его руки постепенно потели, моим пальцам становилось тепло и мокро. Иногда мне казалось, что он вот-вот поцелует меня, а иногда – что припадет к моей шее и, прокусив кожу, начнет сосать кровь. К обоим вариантам я отнеслась бы с одинаковым равнодушием.