Дмитрий Сергеев - Завещание каменного века (сборник)

Справедливый — прежде всего бескорыстный, неподкупный. В этом смысле все в порядке: никакой корысти у меня к фильсам и суслам нет.

Вот уж никак не думал, что мне придется рассуждать о таких высоких категориях, когда собирался в свой последний туристский поход. Гораздо больше был озабочен: удастся ли добыть подробную карту. Впрочем, будь у нас надежная карта, а не эта дурацкая схема, мы бы не полезли тогда на перевал — выбрали бы другой путь, и я спокойно бы дожил свой век на Земле.

Насколько я разобрался, у суслов, помимо жреческой касты, имеется государственный орган управления — пандус, что-то вроде парламента, у фильсов — фавория. Примерно то же, что и монархия. Монархию я упраздняю. Что касается справедливости, тут долго раздумывать нечего: нужно дать им законы, при которых все конфликты будут разрешаться в пользу большинства.

Я и не подозревал, как просто и легко стать богом. Любое разногласие разрешать в пользу большинства. Ничего более справедливого не может быть. Пусть трепещут эгоисты-одиночки, мечтающие о своей славе! Отныне на астероиде будет восстановлена справедливость.

Завтра же с утра засяду писать свод законов. Думаю, что управлюсь с этим делом за несколько часов. А потом пойду в машинный зал, произнесу пароль, отдам ей приказ вычеркнуть из памяти всю чепуху, которой она начинена, и задам собственную программу. В маленьком каменном мешке астероида наступит золотой век.

С этой благою мыслью я заснул.

Во сне я продолжал мучиться, придумывая формулировки новых законов, какие отныне будут соблюдаться в объединенном государстве суслов и фильсов.

Какое-то неясное сомнение все время грызло меня.

«Одним человеком можно пожертвовать ради блага всех».

«Одним человеком можно пожертвовать ради блага всех».

Кто это сказал?

Машина.

В чем же будет состоять разница между ее, Машины, законами и моими?

Всемогущество сновидения перебросило меня через тысячи лет в мое собственное прошлое…

Я тогда учился на первом курсе университета. Жили мы не то чтобы бедно, но лишнего рубля в доме не водилось. Родители пускали квартирантов. В моей комнатушке за дощатою отгородкой поселились двое парней. Оба были приезжими, оба учились на вечерних курсах поммашинистов и работали кочегарами. (Железную дорогу тогда еще не электрифицировали).

И у них, и у меня подошла пора экзаменов: я корпел над интегралами, они вслух зудили железнодорожный устав. Правила вождения пассажирских и товарных составов странным образом сплетались у меня в мозгах с формулами начального курса высшей математики.

«Человек на путях — не препятствие» — бубнили они в два голоса.

— Что? — переспросил я.

— Человек на путях — не препятствие, — повторил один из них, Толик — широколицый, большеносый парень, недавно приехавший в областной центр из своего медвежьего захолустья. Толик быстро освоился в городе, даже завел себе девушку. Он вообще очень способный — такие нигде не пропадают. — Правило, — пояснил он.

— Понятно.

У меня хватало своих забот, какое мне дело до правил, действующих на железной дороге — на экзаменах об этом не спросят.

На беду жесткое правило накрепко засело в башке, и вспомнилось некстати.

К Толику зашла его девушка, они собрались на танцы или в кино, не помню. Мебели в нашей каморке — три койки, этажерка да крохотный столик в две доски, намертво присобаченный к подоконнику. Больше уже ничего нельзя было поместить, даже табуретки. Тося чинно сидела на Толиковой постели и, вытягивая полу юбки, старалась прикрыть ею свои коленки. От смущения и робости она не смела поднять глаз. Она тоже недавно приехала в город из деревни и поступила на курсы медсестер. Похоже, что у них затевалось всерьез: к тому времени, когда Толик получит диплом помощника машиниста, а она станет медсестрою, состоится свадьба.

Во всем виноват Толик: не нужно было так долго заниматься своими штиблетами. Не представляю, как он добивался безукоризненного зеркального блеска? Сапожного крема я никогда у него не видел — он пользовался одной слюною — поплюет на носок, и драит до седьмого поту. Пока он в тесном коридорчике усердствовал с сапожною щеткой, мы сидели с Тосей друг против друга. Я тоже держался скованно. Мой взгляд непроизвольно возвращался к ее коленкам — как она ни старалась, они все равно выглядывали из-под юбки. Самое удивительное, что мне вовсе не хотелось смотреть на них — так получалось. Мы оба тяготились молчанием, одному Толику было наплевать.

— Толь, а Толь… — начал я, еще и сам не зная, что собираюсь сказать.

Он оторвался от ботинка и заглянул в раскрытую дверь. Собственно, двери у нас не было, висела занавеска до полу. Он не захотел распрямиться, потому что не принимался еще за отшлифовку второго носка — его голова находилась почти у самого пола.

— Что ты станешь делать, если увидишь человека на путях? — спросил я.

Накануне у него была учебная езда, он исполнял обязанности поммашиниста на локомотиве.

Вопрос был явно никчемный — Толик спокойно продолжал свое дело.

— Посигналил бы, — бросил он небрежно.

— А тот не слышит — глухой, — домогался я.

— Ничего бы не делал.

Тося забыла про коленки, переводила большие выкругленные глаза с меня на Толика.

— Как ничего? — не поверила она. — А человек…

— Не лезь, куда не положено, — резонно оправдался Толик и поплевал на щетку.

— А если он не знает или забылся?

От волнения Тося раскраснелась. Очень уж серьезно она отнеслась к нашей пустопорожней болтовне, как будто вот сейчас на самом деле решалась судьба человека.

— Так есть же правило.

— Правило? Не может быть такого правила!

Дело принимало серьезный оборот — я решил внести ясность:

— Точно, есть такое правило: «Человек на путях — не препятствие».

— Не может быть! — не поверила она. Глаза у нее стали, как у затравленного зверька. — Это неправда!

Толик встревожился, укоризненно посмотрел на меня: «Нужно было тебе соваться. Умнее ничего не придумал». Ему пришлось оставить свои ботинки. Из фанерного чемоданишка-самоделки вытащил замызганную книжонку, раскрыл в нужном месте и показал Тосе, чтобы успокоилась.

Не тут-то было. Наверное, больше минуты она сидела оцепенев. Молчала. Потом взглянула на обложку — и отшвырнула книжку. Крупные слезинки повисли на ее ресницах. Этого только не хватало — сейчас поплывет пудра, под которой она напрасно пыталась скрыть веснушки. С луны она, что ли, свалилась? Какое ей дело до растяпы посреди рельс — дурака, которого я сам же и придумал?

— По-моему, совершенно обоснованное положение, — начал я как можно рассудительней. — Всякий, кто переходит через линию, обязан посмотреть, не видно ли поезда. Зазевался — сам виноват.