Дмитрий Сергеев - Завещание каменного века (сборник)

Видимо, мои слова не доходили до сознания — у Тоси по-детски задрожали губы, и слезы промыли первые дорожки в слое пудры.

— Никак нельзя ему тормозить в это время, — убеждал я. — У него за спиной состав. Из-за одного раззявы может случиться катастрофа. Может погибнуть не один человек… Сколько пассажиров бывает в поезде? — обратился я к Толику за подмогой, но он промолчал. — Человек пятьсот, не меньше, — решил я. — Пятьсот — и один!

Цифры — это очень убедительно. Когда начинают говорить языком цифр, спорить невозможно. Но Тося, видимо, не умела мыслить логично.

— И эти пятьсот будут спокойно ехать дальше, как будто ничего не случилось? Им будет все равно, что из-за них задавили человека?

— Так они-то вовсе не виноваты, — воскликнул я.

— И ты можешь?.. — повернулась она к Толику.

— Не я же сочинил правила. Мое дело маленькое: есть положение — выполняй.

Вскоре они ушли. Я уткнулся в учебники.

Толик возвратился посреди ночи пьяный. Прежде он никогда не напивался. Растормошил меня и своего дружка.

— Что мне делать? — с пьяной серьезностью допытывался он. — Она сумасшедшая. Говорит: «Бросай курсы». Через неделю экзамены, дипломы получим, а она: «Бросай! Не хочу, чтобы ты людей давил!» Я же никого не задавил. Да и вообще такой случай, может быть, в сто лет один раз бывает, так обязательно, что ли, когда я буду вести состав. Я пообещал: «Заторможу! Пускай потом судят». Не слушает. «Уходи!» — и только. «Сама никогда в жизни не сяду на поезд: не хочу, чтобы из-за меня давили человека».

— Ненормальная она, — рассудил второй паровозник, и тут же захрапел.

Свадьба у них расстроилась.

Не знаю, сдержала ли Тося свое слово: действительно ли никогда не садилась на поезд? Толик говорил — летом она хотела навестить родителей. Правда, в свою деревню она могла добраться пароходом. А насколько мне известно, на воде действует другой закон: «Человек за бортом!» — и все кидаются спасать.

Во сне я видел несущийся паровоз и крохотного человечка, стоящего на шпалах. Паровоз сигналил, а человек не уходил.

Меня разбудила тревожная мысль. Я не вдруг сумел понять ее спросонья.

Гильд! Что стало с Гильдом? Ведь ему угрожает казнь. Пока я рассуждаю о справедливости, Машина преспокойно сделает с его мозга ксифонный снимок, чтобы после на досуге прочитать все, а самого Гильда повесят или поджарят на костре.

Ближайшая комната с диском была расположена неподалеку. На секунду я испытал безотчетный страх, как тогда, когда мы находились в такой комнате вместе с Эвой.

На этот раз черный шланг не посмел подползать ко мне близко.

— Где Гильд! Что с ним сделали?!

— Его должны были доставить утром. Мне сообщили: ему удалось бежать. Кто-то помог устроить побег.

Я облегченно вздохнул.

— Ты немедленно прекратишь все свои инквизиторские штучки, — потребовал я.

Да, но что помешает ей вновь обрести самостоятельность, когда нас не будет? Даже если законы, которые я намереваюсь дать ей, окажутся справедливыми, в конце концов, она научится обходить их и станет делать по-своему. И опять в ее память потечет информация из мозга суслов и фильсов, обреченных на смерть. Пусть это будут всего лишь одиночки. Больше ей неоткуда добывать знания. Не проще ли навсегда устранить такую возможность — разъединить мозговые объемы. Правда, тогда она вообще не станет вмешиваться в дела сотворенных ею суслов и фильсов, и я не смогу осуществить своей программы: дать им справедливейшие законы. А, шут с ними, пусть распутываются сами.

— Я должен пройти в распределительный пульт твоего мозга, — сказал я.

В углу зала зажегся синий круг.

— Там вход, — сказала Машина.

Я очутился в просторной комнате, сплошь установленной приборными досками с тысячью индикаторов, рычажков и кнопок.

— Где находится узел, соединяющий мозговые объемы?

Светящаяся указательная стрелка перекинулась через комнату, уткнулась в массивный рычаг.

Я потянулся к рукоятке.

— Ты хочешь лишить меня единственной возможности усовершенствоваться?

В машинном голосе почудились нотки ужаса.

— Ты уже и без того достаточно натворила чудес.

— Подожди!

Смертельное отчаяние Машины остановило мою руку.

— Это безжалостно. Нельзя одним взмахом прикончить все, что было создано и продумано мною за тысячи лет. Прежде чем разрубишь мой мозг, выслушай мое самое главное, самое важное открытие. Пусть не я создам новое государство — пусть кто-то другой, в другом месте, но я хочу, чтобы открытое мною не пропало зря. Мне нужно всего лишь несколько минут.

— Что ж, говори, — легкомысленно позволил я.

— Все попытки создать стройную слаженную систему управления людьми неизменно проваливались. На протяжении всей истории человечества случалось, что возникали превосходные государства с централизованной властью в руках одного могущественного человека…

— Ты лжешь! — оборвал я ее. — Лжешь или же плохо знаешь историю. Мне по крайней мере известно государство, где власть не была в руках одного человека. И это было совсем неплохое государство.

Я невольно поймал себя на том, что принимаю ее разглагольствования всерьез. В конце-концов, ей ли судить о нашей истории?

— Меня не интересовали государства, где власть не принадлежала одному человеку. Самой идеальной формой правления считаю деспотию, — высказала Машина.

Я опять чуть было не заспорил, но вовремя сдержал себя. Пожалуй, это ведь не ее точка зрения, а безумного маньяка мантенераика Виктора. Выслушаю ее до конца.

— Все такие государства я называю империями, как бы в действительности они ни именовались, — сказала Машина. — Больше всего меня огорчило, что ни одна из великих империй не смогла просуществовать долго. Чаще всего государство разваливалось изнутри, после смерти великого правителя, чья воля удерживала людей в повиновении. Очень редко находились достойные преемники.

Я исследовала причины развала и гибели могущественных империй — они разрушились от несовершенства людей. Природа поступила весьма неразумно, положив в основу конструкции человека способность ставить перед собою самостоятельную цель. Не так уже важно, будет ли это мелочное стремление добиться личного благополучия или же цель будет состоять в поисках всеобщего блага. Не следовало вообще допускать каких-либо вольностей при создании человека. Сколь бы ни была совершенна государственная система, она — любая — требует от исполнителей четкости. Малейшая вольность приводит к расстройству всей цепи управления. Чтобы достигнуть безотказности, придумывались своды законов, подчас очень детально разработанные, с множеством пунктов. Все это требовалось, чтобы полностью исключить у чиновников необходимость мыслить. Увы, достаточно было среди сотни безотказных чиновников появиться одному думающему — цепь прерывалась. Чиновники исполнители, будучи людьми, оказывались способными вступать во взаимоотношения между собой, не предусмотренные субординацией. Нередко нижние чины обладали более сильным характером и волей, чем поставленные над ними. Никакими разумными законами невозможно устранить этот недостаток.