Андрей Подымалов - Создать Веру - убить Веру

Следующим важным условием создания веры является наличие лидера, духовного учителя, который должен отличаться от всех остальных людей по многим параметрам. Прежде всего, он должен быть явно отмечен Высшими Силами, то есть, являться посредником между ними и людьми. Во-вторых, он должен прекрасно владеть словом и уметь красочно и доходчиво объяснить принесенную им в мир теорию. Ну, и, в-третьих, весьма желательно, чтобы он мог совершать то, чего не могут делать другие: накормить голодных, напоить жаждущих, исцелить больных и быть неуязвимым для врагов.

Все, перечисленное выше, позволит заполучить определенное количество сторонников, среди которых обязательно будут фанатики, которые и станут главной движущей силой новой веры.

Ну, и, само собой, внешний антураж, специальная атрибутика, набор символов и мифов, создание мучеников.

Вера, которая основывается на наборе перечисленных выше условий, становится практически непобедимой и неуязвимой.

Но что делать новой вере, которая хочет прийти на смену старой? Использовать те приемы, что были на вооружении у старой? Пройти по накатанной дорожке?

Этого крайне мало, даже при условии большей заманчивости постулатов новой веры. Ведь преимущество старой веры — в незыблемости традиций, в многовековой базе, в инертности общества.

Остается один путь — убить старую веру. Каким же образом? Объяснить ее чудеса. Развенчать ее мучеников. Показать фальшивость символов и глупость атрибутики. Доказать ложность провозглашенных истин. Низвергнуть с мистических высот ее лидеров. Доказать их приверженность низменным порокам. Обвинить в лживости и лицемерии. Осмеять догматы. Показать тайные механизмы их веры.

И тогда старая вера рухнет, погребая под собой миллионы и миллионы ни в чем не повинных людей.

Я увидел его на пути к городским воротам, когда багровое солнце тяжело и медленно опускалось за горизонт, с трудом пробиваясь через густые клубы пыли, поднятой сотнями босых ног. С близлежащих полей торопились поденщики, спеша укрыться за стенами города: с последним солнечным лучом ворота наглухо запирались, отдавая окрестности на всю ночь во владение многочисленным разбойничьим шайкам. Откуда они появлялись и где проводили светлое время суток, мало кто знал, словно бы сама ночь порождала эти грязные и оборванные привидения с жутким блеском немигающих глаз, с бесшумной поступью, удавками и острыми как бритва ножами. Для не успевших укрыться в городе было очень мало шансов встретить новый день. Городская стража, вооруженная до зубов, со смоляными факелами, оставалась глуха к мольбам и стенаниям несчастных. Впрочем, очень скоро все стихало, если даже нож не сразу вершил свое дело, то уже мгновение спустя лишь затихающий предсмертный хрип возвещал о том, что еще один бедолага закончил расчеты с этой тяжелой, выматывающей все жилы и вытягивающей все соки, но все же жизнью.

Так же, как и все, я сражался с жизнью, с голодом, с отчаянием, сознавая, что проигрываю, что каждый прожитый день приближает меня к окончательному поражению. Но я был еще достаточно молод, еще не растратил энергию и силы и чувствовал, что нарастающий в глубине души бунт все равно рано или поздно вырвется наружу. Куда меня заведет мой бунт, нетрудно было догадаться. Не я первый — не я последний.

Шансов у меня практически не было. И все же я не собирался до конца жизни гнуть спину на полях, ощущая, как с каждым днем уходит сила из мускулов, а кожа ссыхается и дрябнет, как все труднее и труднее брать в руки мотыгу, терять и терять интерес к происходящему, постепенно превращаясь в тупое и бессловесное животное — одна мысль об этом приводила меня в неистовство, и только годами выработанная привычка заставляла сдерживаться и загонять вглубь эмоции. Но, видимо, не всегда это получалось у меня, потому что временами кто-нибудь из работавших по соседству, встретившись со мной случайно взглядом, вдруг в испуге отшатывался, в его глазах мелькало что-то похожее на ужас, и он отодвигался от меня на шаг или два, а то и вообще старался уйти на другую делянку.

И все же я не бросал работу. Наверное, я еще не до конца отчаялся, не дошел до критической точки — или во мне жило подспудное чувство того, что мое время еще не пришло.

Вот и сейчас я возвращался домой в свою темную и убогую каморку, где меня никто не ждал. Родители мои, измотанные непосильным трудом, тихо ушли из жизни друг за другом несколько лет назад. Братьев и сестер у меня не было, да и вообще не было никакой родни. Моя мать, пока была жива, хотела, чтобы я женился — тогда ей была бы хоть какая-то помощь. Не знаю почему, но я этому постоянно противился, каждый раз находя какие-то отговорки. Отец не настаивал, по-моему, начиная с момента моего рождения, он просто-напросто тихо умирал, и ему не было никакого дела ни до меня, ни до кого бы то ни было.

Наверное, во мне постоянно жило ощущение грядущих событий, настолько важных, что я не мог привязывать себя к этой жизни. Я постоянно боялся, что появится кроха, беспомощное, малое существо — и я буду виновником его настоящих и будущих страданий. Сначала это чувство не было так четко оформлено — я просто знал, что я не имею права на детей. Позднее это сформировалось в боязнь, боязнь женщины, боязнь интимной близости и далее — в отвращение. Конечно, я понимал, что здесь что-то не так, но годы добровольного затворничества делали свое дело: в конце концов, я научился не думать о женщинах — и даже лунные ночи, заставляя бурлить кровь, не могли сломить мое естество.

Итак, я возвращался домой. Привычный маршрут, привычные лица.

Возможно, я прошел бы мимо. Но меня остановил взгляд. Вбирающий в себя без остатка — и выталкивающий наружу, забирающий твою боль — и выплескивающий ее обратно, знающий все — и растерянный от незнания, ударяющий молнией — и ласкающий, знающий — и не знающий, земной — и не земной. Взгляд сумасшедшего среди привычного мира — и взгляд единственного нормального в окружающем ненормальном мире.

Вопреки своей воле я остановился — и в то же мгновение взгляд потух.

Его обладатель, сидящий на обочине дороги, опять смотрел в землю перед собой. Лохмотья, костлявые плечи, худые колени. — И сбитые в кровь ступни ног, покрытые толстой коркой грязи.

Он снова поднял глаза — долгие-долгие мгновения я окунался в их мерцающую глубину — и мимо меня проносились целые вселенные, рождаясь и умирая, рождаясь и умирая. Он определенно был сумасшедшим.

Задерживаться было нельзя: ведь солнце уже коснулось краем гряды дальних гор.

— Пошли, чужеземец, скоро здесь будет ночь.

Я протянул руку, помедлив секунду-другую, он ее принял и попытался встать, но тут же с чуть слышным стоном снова опустился на землю. Я подхватил его подмышки, поставил на ноги.