Борис Прохоров - Костер для сверчка

— Чаю?!

Пассажир переждал несусветный визг встречного поезда:

— Не требуется!

Голову — желудь притопило. Пархомцев глянул, а вагонный служитель уже выставил из-под столика собачий зад и потянул пустые бутылки из угла. Эх, сиротство эмпээсовское! Семейство-то кормить надо. А дома «Нива» бензина просит, а бензин-то нынче почем? Ну, и Надежда.. фармацевт из Днепропетровска... Та ничего не просит, но ей сам принесешь. Тьфу! На убогость нашу. Зарплата нам дана для смеха лишь.

И в тамбуре пассажирам не было покоя. Торчала у грохочущей стенки дама многозначительного возраста, в черной шляпке, съехавшей на один глаз. Дама раз-другой покосилась на вошедшего, скривилась. Повела рукой, блеснув меж пальцев хрусталем, и, вытряхнула в слепо напомаженный рот флакон «Тройного». Мутная капля одеколона упала на задранный подбородок. Дама вытерла каплю и обратилась к Пархомцеву:

— Мужчина, угостите папироской?

Пришлось откупиться.

Женщина курила, буравя взглядом скучную внешность попутчика.

— Куда едем?

— Вам зачем знать?

— Ва-а-амм, — передразнила. — Культурный, паразит! — оскалилась прокуренной пастью:

— Надо, коли спрашиваю.

Она подошла так близко, что его замутило. Чем-то узнаваемым сквозило от хмельной попутчицы, зачастившей полушопотом:

— Кинь сотенную, сниму лапшу с ушей.

— Аферистка! — Ростислав отстранился в спасительную глубь вагона, ежась от долетевшего из тамбура мата...

В поезде сильно укачивало. Вагоны мотало на битых рельсах. Неужели скверные дороги у нас в традиции? Поездом, автомобилем -одинаково выматывает душу. А может и не душу, может мы давно неодушевленные? И строим без души? Вот латаем дороги, латаем... Посыпаем гравием... Покрываем асфальтобетоном... А толку-то! По-прежнему — выбоина на выбоине, а целые прогоны — гармошкой. Рыдание горькое — не езда? Кажется, еще верста, еще толчок и — конец всему. Но притерпелись люди. Боятся прослыть привередливыми, пот-ре-би-те-ля-ми. Не спрос, а производительность у нас в почете. Производим невесть что, черт его знает в каком количестве и неизвестно для кого... Едут, трясутся на плацкартных местах бесформенные, непритязательные, безликие, напуганные люди. Шмыгают меж них фальшивые цыганки да поношенные сударушки, с ацетоно-одеколоновым перегаром изо рта. Летит, содрогаясь, состав не то до ближайшей станции, не то в поставарийное бессмертие...

Дорогу указала пара трофейных, образца русско-финской войны, старичков.

Старички суетились на задах продовольственного магазина, опытно и щедро тратя гвозди о неподатливые березовые планки.

Работа шла бойко.

Старичок пониже наращивал штабель отремонтированных ящиков. Штабель рос с одного бока, тут же уменьшаясь с другого. Другой пятикопеечный дед весело таскал стопки готовой продукции за угол. Приезжий поинтересовался плодами кипучей работы. Потрогал присобаченную лихим Дедом дощечку. Дощечка осталась в руке. Ростислав хмыкнул. Очумело глянул на ремонтника:

— Ты что творишь, старик?!

Тот, не оставляя в покое громадного молотка, добродушно прогудел:

— A то как же. Тара нуждается в порядке. Справная тара везде нужна. Как же без нее, без тары-то? Упаковка и человеку требуется. Человека без упаковки на тот свет-то не спроводишь. Не-е-ет, во всяком деле без тары... каюк. На то есть порядок...

Трофейный работник «токал», будто малым молоточком подстукивал в лад большому:

— Опять же, заработок... пятирик медью-то с кажинного ящика.

Дед умолк я задолбил дятлом. Аж пот на носу. Что значится при деле человек.

Расспросив про дорогу, Пархомцев свернул за угол. И остолбенел... Другой дед, который без молотка, споро швырял справную тару в гудящий пламень костра.

Пархомцев моргнул раз-другой:

— Эй, старик! Никак заболел? .

— A-то как! — отозвался высокий дед. — Территория... она порядка требует. Иначе захламленность получается. Ныне без порядка-то никуда. Пожнадзор-то не дремлет. Да оно и того... За уборку двора-то наряд полагается. Как-никак копейка, — и попрыгал дальше деловой гриб...

Валерик был простодушен до наивности и затейлив обличьем. Смех брал при виде его гримасничающего лепешистого лица; с охряными, выпуклыми как у карпа глазами. С первых же минут знакомства он привлекал неожиданностью слов и поступков.

Доподлинный гуран по происхождению, Валерик не сохранил черт характерных для предков по материнской линии, но смотрелся курортным, нахалом, с модным золоченым крестиком на смуглой литой шее.

Случайно познакомившись с Ростиславом, Валерик, взялся опекать приятеля всем жаром своей неуклюжей души. А то, что он был именно неуклюж — это замечалось сразу. Верно поэтому Валерику и не везло «по всей жизни». Незатейливая опека станционного аборигена тронула Ростислава. Как разжалобила его и трудная судьба знакомца, подкинутого еще «в расцвете грудной юности» на попечение деду, злющему от дремучести ума и лет Змеегорычу. Зиновия Егоровича — Валерикова деда Пархомцеву уже доводилось видеть на приступке рубленного «в лапу» дома. При виде посетителя Змеегорыч цедил изжеванными полосками губ не то угрозы, не то жалобы и уходил скачками за сараюшки, кося назад кровянистым глазом.

Жалок был этот старик и невзрачен, словно истрепанный ветром жухлый тополиный лист, одним словом — небыль. Зато его веселый внук заверял Пархомцева, что даже не женится «по причине деда».

— Ведь этот старый кикимор кого угодно может забормотать. Сглазить может любого. Нашто уж я привычный, и то опасаюсь, когда этот колдун начинает сепетить. Про собственную мать приятель отзывается еще короче:

— Сука! Шляется по Сочам, а по ней Колыма слезами плачет.

Так же просто Валерик судил про все остальное:

— Эх! Лучше Северный Кавказ, чем южный Сахалин. Век свободы не видать! Мне бы... тыщ пятьдесят, показал бы я Продовольственной Программе задницу. Погулял бы, пока хром на мне не полопался.

Змеегорычев внук уважал закавыристые словечки, цеплял их походя словно репьи. И они липли, прирастали к нему, так густо замешивая Валериков лексикон, что он уже не мыслился без загогулистых выражений. Впрочем, этот его волапюк, составленный из жаргонизмов и мудреных терминов, создавал Валерику «имидж» и придавал ему универсальную коммуникабельность. Настолько универсальную, что после минутного знакомства Валерик мог бы свободно «общаться» с первым попавшимся люмпеном из самого дикого уголка Папуа-Новой Гвинеи.

Валерик любил все загадочное, И то! В каком захолустье приходилось ему обретаться. Ну чего хорошего он видел? Обшарпанный вокзальчик? Появившийся бог весть когда, черт знает зачем. Что еще? А что может быть в подобной глуши! Вон на бугре — непременная привокзальная водокачка из темно-красного кирпича, посаженная на попа толстым шестигранным карандашом. Слева — продовольственный магазин, где фауна отдает океаном, а далее «Ставриды» счет не идет... Скучнеет глаз, переползая беременным тараканом по пустым полкам, на которых некогда красовались: «Ставрида в томатном соусе», «Ставрида пряного посола», «Ставрида бланшированная с добавлением масла» и прочий «автоматно-масляный» ассортимент. Ныне ж здесь: унылый копеечный недовес, притаенный в подсобке дефицит, избито косящая на полделения вперед стрелка весов, у которых глазок уровня давно облюбован мухами в качестве отхожего места... Сразу за бугром, поодаль от ограды «Заготзерно» царит жирная грязь территории машинно-тракторных мастерских. На территории изобилие ржавеющих, рассыпающихся утопающих в промышленной жиже скоростных плугов, кормораздатчиков, разбрасывателей, перебрасывателей, борон, пневмопогрузчиков — застарелых отечественных неликвидов. Когда-то выбитых, выцарапанных, отпущенных скрепя сердцем, навязанных согласно договорам, просто свалившихся с неба наконец.