Борис Прохоров - Костер для сверчка

А вот священника Богданова со временем замели. Заявили, мол, в притворе церкви обнаружился склад оружия. В церковное оружие прихожане не верили и втайне сочувствовали батюшке. Через несколько дней Кадыла отправили в Бийск. И ни слуху, ни духу...

«То, что судьба тебе решила дать.

Нельзя не увеличить, ни отнять».

Безымянный труп «московский жулик» обнаружил в логу... Некогда на этом месте образовалась узкая промоина с глинистым дном. Прошла сильная гроза, перемежающаяся градом, потом другая и промоина переросла в овраг.

Стенки поднимались тем выше, чем глубже проседал грязно-желтый поток дождевых и талых вод. Вскоре со дна оврага забили ключи.

Стылая, отфильтрованная песчаной толщей влага, очистила, облагородила ложе, промыла его до щебня, иссякая лишь изредка в редкое по сухости лето.

Постепенно, шаг за шагом, стены и дно бывшей промоины освоила травянистая зелень, березовая и осиновая молодь.

...Местами трава достигала человеческой груди. Заросли закрывали от взора ручей, огненно обжигали крапивой, которая перемежалась стеблями дикой малины. Через какой-то десяток шагов крутые стенки сменились отлогим склоном, затененным березняком. Здесь раздолье грибному охотнику. Иной год склон усеивает семейками волнушек, сыроежек и подгруздков...

Труп был старый, скорее не труп — скелет, едва прикрытый клочьями полушубка, бридж и кителя. Белье сгнило полностью и не мешало костям проглядывать сквозь дыры...

Пустая случайность вывела коновала к непогребенному праху. Потянувшись за переспелой ягодой на другом берегу ручья, где обычно не ходили, избегая крапивы, он и наткнулся на скелет.

В хорошем хозяйстве ничего не пропадет зря.

Органы заинтересовались костями, найденными ветеринаром. Дело получалось серьезным, так как среди остатков нашли серебряные часы. На задней крышке часов имелась надпись: «...от боевых соратников по Киевскому ЧК». Фамилия владельца отсутствовала, спиленная чем-то острым. Поддающиеся прочтению слова пострадали меньше.

Останки привели к аресту доброй дюжины сельчан. До этого бог миловал. Про то, что где-то кучами выявляли «врагов народа» доносилось глухо и представлялось событием далеким — почти на другом конце, света, а, следовательно, не имеющим отношения к здешним местам. За все годы, помимо Кадыла, забрали только придурковатого деда Холодова. Так того взяли за дело. Не единожды дед дивился: «С чего жизнь такая пошла? Глянешь в газету, а там — одни вредители! Ведь что получается? Сегодня, значит, шабер тебе кумом приходится, а назавтра он, паразит, во враги прописывается? У того же Николашки супротивников было помене, нежели у Советской власти. Так оно выходит?»

Сбрехнул дед по дряхлости разума при коновале. Не остерегся. Известно: окромольничал народ до поры, навык обрел в ругательстве, подзапутался меж царем, да временными, да адмиралом, да красными, да зелеными — страх утерял.

Ростиславова отца забрали в субботу днем. А спустя неделю пришли за матерью.

Отец вернулся домой через месяц. Ему в общем-то повезло. Дед Холодов, к примеру, не объявился вовсе. Возвратился отец больным. Похудевший, с лица желтый, он пил соду ложками, охая от рези в желудке. На улицу выходил мало, больше лежал и со дня на день ждал жену. Следователя, закрывшего на него дело, вспоминал без ласковости, хотя служивый на Пархомцева не напирал, но преимущественно иронизировал: «Человек — в твоем положении — звучит подло».

Мать приехала уже весной, когда стаял снег.

Многие ночи потом Ростислав, просыпался от горячечного шепота родителей. |

...Перламутровые блики лунного света ползали по стене противоположной кровати. Эти блики пятнали жестяную морду кошки на ходиках; кошачьи глаза посверкивали белками, и чудилось — это не кошка, а следователь, о котором шептались родители и, который ехидно посматривал на Ростислава через светящиеся стекла очков. Делалось знобко. Хотелось с головой спрятаться под одеяло от пронизывающих Жестяных глаз...

До отбоя в камере прибавилось обитателей.

Поступившие — трое вялых мужчин и интересная, с, подергивающимся узким лицом, женщина — разместились у дверей. От скученности стало тоскливей.

Вновь прибывшая тратила одну папиросу за другой, жестко царапая ногтем гладкий картон «Казбека».

Соседка Пархомцевой, грузная, отечная швея, покосилась на курящую и забарабанила по крашеному железу двери. В открытом глазке мелькнула фуражка дежурного.

Тебе чего?

— Выйти бы... по нужде.

Дежурный помешкал:

— Погодь, конвойного позову.

Швея растерялась, села голосом:

— Зачем... конвойный-то?

— А не положено без охраны.

И окошечко захлопнулось.

Новенькая криво усмехнулась в сторону стучавшей:

— То-то. Опасных преступников подселили к вам, затем и конвой... Опасные — это я. В вагоне один симпатичный уголовничек отметил — указники мы! Вот он — уголовничек этот — для власти не опасный. Он, сердешный всего-навсего двоих «замочил». Чохом. Эдакий шалунишка! А вот от нас органам одно беспокойство. Взять меня... Я, к примеру, побывала под немцем.

Женщина улыбнулась левой половинкой рта:

— Имела я удовольствие познако-о-о-миться с германцем. Непривычное «германец» привлекло общее внимание.

— Пока мой кадровый супруг осваивал на фронте «кутузовский маневр», я с детьми, — задохнулась, — я «прислуживала», — передразнила она невидимого собеседника, — германцу за кусок хлеба.

— Трое их у меня — дочек! Ну... Месяц назад выхлопотал нас муж к себе. На предмет воссоединения семьи. Соединили, ничего не скажешь...

Она поперхнулась табачным, дымом:

— Деток... деточек — ему, а меня — сюда!

Женщина повернулась к пепельно-серому мужчине, прибывшему, вместе с ней:

— Где же вы раньше-то были, подлюги?! Почему нас под немцем оставили? Защитнички-и-и...

Пепельный поднял больные, пьяные от душевной боли глаза.

— Видите... Видите, граждане, этому заср...ому «арийцу» советского розлива не нравится здесь. Он думал, что раз он — советский офицер и воевал против «родственников по крови», то ему спецучет не обязателен. Не-е-ет! Наши доблестные органы быстро разобрались с ним...

Давно не бритый фронтовик задергал щетинистым подбородком, прохрипел изуродованным горлом:

— Я им бл...м, тыловым с-с-сукам сказал... У меня четыре ранения, две контузии. Я гаду в комендатуре... рыло разбил. 3а что кровь проливали? — Он звонко всхлипнул и снова замолк.

Вечером швее дали свидание. Она, вскрикивая, теребила в руках обмахрившийся платок:

— Игнат! Была я у начальника, Игнат... Кричал на меня начальник. Сказал, бумагу мне готовят... на Колыму! О-о-ох, Игнат!