Борис Прохоров - Костер для сверчка

Приезжий ничем не выделялся среди окружающих его людей. Он достиг высшей степени безликости, когда сама неприметность не переходит границы, за которой начинает обращать на себя внимание именно отсутствием индивидуальных черт. Изо дня в день он жил мелкими, животными заботами других, восторгался тем, чем восторгаются они, ненавидел их ненавистью, говорил на их языке. Искусство мимикрии, временами, давалось с большим трудом, отнимало желания и силы. Порой он ощущал усталость и боязнь бесследно раствориться в толпе, потерять себя. Последнее чувство обострялось в моменты, когда приходилось делать самое неожиданное — поворачивать к опасности лицом и идти ей навстречу. То есть — уподобляться бабочке, вылетевшей на ярко освещенное место. В такие моменты, требовалось полное перевоплощение, оно-то и могло стать необратимым. Вот и здесь, на небольшой, затерянной меж безлесых сопок станции, требовалось тщательно спасать себя. Именно в провинции чужака видно за версту. Тут прохожие откровенно приглядываются: мол, кого это угораздило в такую глушь?

Несмотря на изощренный ум, проявившуюся с годами способность предугадывать события, он давно попал бы в сети. Ведь даже логика бессильна там, где торжествует произвол. Самая опасная система — это отсутствие системы. Ну, разве он мог предположить, что приказ об аресте последует в выходной?

К бегству он был готов всегда. Надежные, словно лобовая танковая броня, документы имел при себе. Нет смысла хранить их в укрытом месте, до которого в случае внезапной угрозы не успеешь добраться.

На этот раз его спасла привычка время от времени поглядывать в окна да, пожалуй, самоуверенность тех, кто шел по его душу. А то, что шли за ним — он понял сразу. Понял потому, сколь целеустремленно пересекала двор тройка мужчин. По их походке, свойственной охотничьим собакам да известной породе людей, походке сбивчивой, готовой перейти на бег. Это были ряженые. Их выдавала общая беда всех выжлецов — неспособность утаить под партикулярным обличьем казенно-хватательную суть. Таких с первого взгляда «снимал» любой базарный ханыга.

В дополнение к грубой маскировке, военные оперативники (а это были точно армейские, хотя бы оттого, что ставили ногу всей подошвой враз) допустили элементарную ошибку — открылись уже по подходе к многоэтажному дому. Им бы идти не через ворота, но подобраться со стороны соседнего здания, куда смотрела глухая стена многоэтажки. Результат? Оперативники едва миновали песочницы и качели, а он был уже на лестничной площадке.

В коричневой телогрейке, старых диагоналевых брюках и цигейковой шапке, прикрывшей остатки волос на крупном изжелта черепе, преследуемый обождал под лестничным пролетом первого этажа, пока шаги трех пар ног загрохотали выше. Тогда он покинул подъезд, разминулся с пожилой теткой, изнемогающей от груза дерматиновой сумки, и не спеша направился к трамвайной остановке, старательно подволакивая ноги в ботинках на чертовой коже...

Падение Лаврентия громом отдалось в органах. Начавшаяся чистка походила на избиение. Голодные хищники травили еще не насытившихся. Кто успевал, жег, прятал бумаги, скрывал концы, менял фамилию, позже выныривая далеко от знакомых мест приемщиком вторсырья, либо заслуженным ветераном на пенсии.

Ему была безразлична дальнейшая судьба сослуживцев. Ни у одного из них не осталось к нему подходов, в то время как он сохранил, так на всякий случай, несколько адресов нужных ему людей. Так что на этот счет он был спокоен. Мучило другое.

По-прежнёму отодвигалась в будущее главная цель жизни. Сорок лет топтания на одном месте! Долгие годы он мог лишь наблюдать за переменами в державе, подмечая всеобщую утрату профессионализма. Государством правили те, кто превозносил политические способности кухарок. Под сурдинку в верхах и повсеместно приживались кухонные нравы, свирепствовали коммунальные страсти. Всюду торжествовали любительство и дилетантизм. Что сулило скверные последствия в будущем. Скверные — для многих, но не для него. Он был рад подступающему кризису, как древесный грибок проступившей сырости. Приезжий искал, вынужденное бегство усложнило поиск, ибо требовалось нарастить свежую кожу и ждать, ждать, ждать...

Дверь отворилась не вдруг. Вначале дохнуло жилым теплом через образовавшуюся щель, за которой угадывался недоверчивый глаз. Затем щель расширилась. Еще и еще... Она разрасталась судорожными рывками, пока не открылась примерно на треть темная пасть дверного проема — только-только протиснуться боком.

Приезжий потянул ручку на себя и переступил порог. В сенях раздался придушенный вскрик, затем торопливый топот переместился из сеней в глубину дома... Седогривый неряшливый обитатель жилья пытался достать бескурковку над изголовьем кровати. Удар свалил старика на пол, он сполз, увлекая за собой толстое лоскутное одеяло, с грудой разнокалиберных подушек и подушечек.

— Оставьте! Стрелок из вас... аховый. — Приезжий стоял над упавшим, широко расставив ноги.

— О душе бы подумали, божья коровка. Сказано: «не убий!» А вы собирались поднять руку на своего спасителя. Ведь именно я, а не кто-нибудь другой, когда-то уберег вас от погибели.

Старик заворочался. Покривился. Видно у него свело поясницу, потому что поднялся он с трудом, не разгибаясь. Кое-как примостился на край развороченного ложа. Сказал убежденно:

— Душегубец вы!

Собеседник не согласился:

— А есть ли она — душа? — мужчина снял полупальто, поискал глазами вешалку, не отыскав, бросил полупальто на стул и со вкусом разместился на диванчике.

— Какая может быть душа, если человек не способен помнить добро? Взять хотя бы вас. Вы чуть не продырявили мне голову за мою же доброту.

— Доброту!? Я всю жизнь пребываю в страхе и мучениях по вашей милости. Всякая власть от бога, но вам никакая не угодна. Мне многое довелось узнать про вас: и дореволюционную власть вы гневили, и при адмирале убойствовали, и, когда ваши же единоверцы утвердились в стране, вы и на них пошли с оружием. А теперь ополчились на нынешнюю власть. Иначе зачем вы, без формы? Зачем в столь убогом облачении? Опять же... вон и пистолетик в кармане лежит.

Приезжий тронул внутренний карман костюма; подосадовал на собственную несдержанность. Эк, уел старик!

— Догадываюсь, — заговорил досадливо, — догадываюсь, кем вы проинформированы... — Он поморщился.

— Припоздал я тогда. Но кто бы подумать мог, что он, — приезжий сделал ударение, — доверится именно вам.

Оба помолчали. Старик застегнул рубаху, сокрушенно задергавшись пальцами на месте вырванной с мясом пуговицы.

Потрескавшаяся кожа дивана сухо скрипнула — приезжий изменил позу.