Борис Прохоров - Костер для сверчка

— Если бы. Только я знаю точно, таких ножей было всего два. Их делали по заказу моего деда. Один нож он подарил моему отцу, другой Кибату...

— А нож твоего отца?

— Он сломался. Вот тогда отец и упомянул про второй. Не помню... забыла подробности, но один из двух ножей имел какой-то секрет.

Она внимательно осмотрела клинок и ручку ножа.

— Мне запомнилось корытце и узор на нем. У нашего ножа лопнула рукоятка. Выточить другую вроде лопнувшей никто не взялся — работа старинная, трудная да и такой кости уже не найдешь. Нет! Я не сомневаюсь — это вещь Кибата.

Мать снова принялась за сына, выспрашивая подробности. Услыхав про место, где лежала находка, родители переглянулись. Им похоже что-то была известно про дальний распадок. Что-то такое, во что они не хотели посвящать Ростислава.

— Надо... — начала мать.

Отец не согласился:

— Ничего не надо! Теперь другое время и бояться глупо. Следователя того давным-давно нет и в помине.

— Того нет, другого черт принесёт. Все они одним миром мазаны.

— Ну-ну, тем более незачем лезть волку в пасть? — Он вновь сделался похожим на того отца, каким он был после ареста — то же озлобленное лицо, таким же нетерпимым стал голос. — Пускай ищут, если захотят, а я им не помощник.

Погрозил пальцем сыну:

— О ноже — молчок! И к той яме больше не ходить. Грибов и ближе найдется.

Следом к великому огорчению подростка шикарная находка исчезла в кармане отцовских брюк.

Снова встрепенулась мать:

— Постой! Раз Кибатов нож оказался там, возможно...

— Тс-с-с. Не будем гадать. — Родители вышли шептаться во двор. Секреты взрослых не волновали Ростислава. Слишком огорчительной была утрата ножа.

В последующие дни отец вел себя более чем странно. Он достал из сарая старые охотничьи сапоги. Наточил штыковую лопату, хотя копать в огороде было рано. Заинтересовавшемуся его хлопотами сыну ответил, что думает накопать червей. А причем тут лопата? Червей подручно копать вилами. На задах скотного двора их можно наковырять видимо-невидимо, знай клади в банку. И каких червей! — красных, толстых и совсем целых. Вот штыковкой больше изрежешь, чем наберешь. Ясно, что про рыбалку придумано наспех.

Подозрения Ростислава оправдались. В воскресенье отец исчез вместе с лопатой, обув высокие сапоги. Он ушел довольно рано, пока сын спал, и вернулся в сумерках. Налипшая на сапоги брюки и даже локти отцовской куртки грязь Ростиславу показалась знакомой. Но обиженный недоверием родителей подросток промолчал. Зато успокоилась мать. Она весело шутила, поливая испачканному отцу теплой водой из ковша.

...Кто любит копать морковку? Это вам не картошка. С той проще: возьмешь землю на штык, перевалишь, а кортофелины — как поросята! Одна к одной. Три-четыре куста — и ведро. А вот с морковкой много возни. На нее учительской семье вечно не везет. Из года в год вырастает густая да чахлая, корешки — тоньше пальца. Уж и прореживала ее мать, а толку чуть.

С улицы кто-то окликнул Ростислава:

— Парень! А парень!

За забором стояла женщина, еще не старая, но обильно накрашенная.

— Передай отцу письмо. Ведь учитель, математик тоись — твой отец?

От женщины шел сладковатый винный запах. Его силились перебить вызывающие ароматы дешевой косметики и пота. «Букет» был крепким. Ростислав сморщил нос. Гримаса на его лице не ускользнула от внимания Мегеры, как он определял ее про себя; Женщина действительно напомнила фурию. Ее приторный голос и деланная улыбка могли ввести в заблуждение лишь слепоглухонемого. Вместе с тем внешность Мегеры вызывала и нечто вроде жалости — неподвижные зрачки ее злых глаз заполняла слепая боль.

Мегера сунула Ростиславу запечатанный конверт:

— Не потеряй, передай своему отцу, а то знаю я вас...

Он постарался остаться вежливым:

— Меня знать вы не можете. Я вас тоже вижу в первый раз. И надеюсь, в последний, — этого он вслух не сказал. Зато съязвил:

— А вы наш новый почтальон?

Женщина заторопилась:

— С чего ты взял? Я... так. Меня просили передать, я и передала. Ладно, привет родителям. Чао, бамбина! Найдешь деньги, пересылай по моему адресу...

Какие деньги? Куда пересылать?.. До него не враз дошло, что Мегера пошутила. Вот ведьма! Ростислав развеселился: один ноль в ее пользу.

На письменном столе громоздились стопки тетрадей, крестообразно положенные друг на друга; Уже проверенные отец перекладывал на свободное место. Над иной тетрадью он хмурился, нервно покусывая нижнюю губу. А иногда усмехался и густо правил записи красными чернилами.

Ростислав стукнул дверью — вечное перо рвануло бумагу...

Письмо не имело обратного адреса. Учитель покрутил конверт, вопросительно взглянул на сына. Выслушал, потом срезал край конверта. В конверте лежало два исписанных листка. На меньшем грубой бумаги, явно пожелтевшей от времени, виднелось несколько карандашных слов. Прочитав которые, адресат пожал плечами и перешел к сложенному вдвое большему листу.

Частые строчки убористого текста покрывали бумагу. Отец долго вчитывался, беззвучно помогая губами. Вскинулся. Перечитал снова. Ростислав видел как темнело его лицо, землисто грязнились щеки. Много позже он воспоминал эти минуты и казнил себя за недогадливость. Ведь отца можно было спасти, сообрази Ростислав задержаться возле него. Но он лишь удивился перемене в лице сидящего за столом и вышел докапывать проклятую морковь.

Когда Ростислав вернулся в дом, отец уже не дышал. Он лежал на полу возле упавшего стула и незряче глядел в потолок. Знакомые сыну черты лица были изломаны болью.

Рядом с мертвым отцом среди просыпавшихся тетрадей серел пепел от сожженного письма. Неизвестно отчего, но был уничтожен даже пустой конверт. В оставленной перед смертью записке отец не объяснял причин такого поступка. А может просто не успел, так как писал, чувствуя близкий конец. Писал первой попавшейся под руку ручкой, которую заполняли красные чернила, отчего неровные буквы казались начертанными кровью: «Немедленно переезжайте. Не оставляйте нового адреса никому. Переезжайте в...» Дальше красная, оставленная пером черта тянулась до края бумаги. Сама ручка так и осталась зажатой в отцовской руке...

«Раздувающий костер не должен жаловаться на то, что искры жгут ему лицо».

Прогулка не задалась. Отпотевший снег лип к лыжам. Серые комья набивались под ботинки, резали шаг.

Горьковато наносило оттеплевшей корой. Подсевшие заносы тронулись налетом черной ряби; поверх ее проглядывали хвоинки, лоскутки палых листьев, заячьи катышки — весь скопившийся за год лесной мусор.

Ростислав взмок, поднимаясь рваной лыжней до двух понурых берез, растущих на срезе каменистой осыпи, удивительно похожей на огромный свесившийся вниз язык.