Сергей Алексеев - Чёрная сова

— Ты мне куртку отдашь? — утвердительным тоном уходящей жены спросила она.

— Бери, что считаешь нужным, — откликнулся Андрей, доставая треногу.

— Я ещё четыре полена возьму, — Палёна уже приторачивала их к рюкзаку. — У тебя девять остаётся. Завтра пограничники привезут.

— Не пропаду.

— Без дров не пропадёшь, но опасайся Репьёва.

Ещё некоторое время она возилась с рюкзаком, а он, демонстративно отвернувшись, прикручивал теодолит к треноге. Потом за спиной всё стихло, и Терехову показалось, что она присела перед дальней дорогой, и вроде бы даже сигаретным дымком нанесло.

— Если что, возвращайся, — произнёс он, не оборачиваясь. — Я ещё сутки здесь. Потом к мосту перееду. Если конечно...

И оглянулся — Палёны не было. Она исчезла так тихо, что осталось впечатление, будто их снова развели по разным реальностям. А девушка просто свернула за кунг и теперь уходила под его прикрытием в сторону могилы шаманки, где проходила наезженная туристами дорога. На несколько секунд она остановилась возле брошенной куртки и, даже не прикоснувшись к ней, пошла дальше.

Терехов ощутил одиночество сразу же, как только её рюкзак с берёзовыми поленьями пропал за косогором.

Белые горы все же разродились снежной тучей, которая дотянулась рваной кромкой и накрыла солнце. После утренней ясной тишины над Укоком зашуршал неощущаемый на земле высотный ветер и словно вымел застоявшееся пространство. Потом он наконец-то спустился с небес, выстелил травы, взъерошил светлую воду на реке, отчего она стала белой и пенной, как парное молоко.

Палёна ещё раз помелькала на горизонте, поднявшись на взгорок, вслед за дорогой повернула на север, и ветер стал ей попутным, дул в спину и, наверное, идти было легче. Сначала Терехов ждал, что вот-вот ударит снежный заряд, и посматривал в небо, однако туча отчего-то выбелилась, зависла, как недосказанная фраза, и он ощутил томительное, давящее чувство ожидания. Или, точнее, необъяснимое беспокойное предчувствие, когда хочется всё время озираться, словно тебя преследует кто-то незримый.

Он понимал: настаёт час, когда явление, ещё неосмысленное и неусвоенное сознанием, может явиться ему воочию. Он даже не определился, как назвать его: бывшей подругой Репьёва, духом шаманки, призраком Укока, обыкновенной конокрадкой, всадницей или совсем уж выспренно — чёрной совой Алеф. Девицей, возомнившей себя таковой, но при этом не лишённой неких загадочных способностей, хотя бы позволяющих каким-то образом существовать в суровых условиях горного плато. Это явление казалось многоликим и каким-то мозаичным, сложенным из множества осколков, истинный образ которого можно было рассмотреть лишь с большого расстояния.

В любом случае сидеть и ждать его Терехов не собирался, надел солдатский бушлат, взял инструмент и пошёл на работу. Если он и впрямь нужен духу шаманки, то пусть сама и приходит, теперь созданы все условия. Тем паче, коль она живёт одновременно в двух мирах и может ходить туда-сюда, то всё видит, знает, и ей проще вынырнуть где-нибудь на пути да сказать, что хочет. Он понимал, что не всё так просто, однако опасался погружаться в размышления о природе такого явления, ибо в голове и так всё время вертелось странное утреннее происшествие с Палёной. Монотонная, однообразная работа лишь способствовала прокручиванию в памяти всех его деталей и обстоятельств в десятый-двадцатый раз: он проснулся, помощницы в кунге не было, выглянул на улицу — на мокром кострище заправленная турка...

К обеду это коловращение мыслей стало мучительным и напоминало случайно подхваченный навязчивый мотивчик, преследующий весь день. Терехов попытался разорвать порочный круг, оставив инструмент на точке, сбегал на стан и там, наскоро, приготовил на сковороде шулюмку — распаренные сухари с тушёнкой, луком и красным перцем. После еды и тепла стало клонить в сон, однако стоило прилечь, как в воображении тут же всплыла картинка: несущийся по плоскогорью гнедой жеребец с помощницей на верёвке. Зрелище было настолько живым и объёмным, что содрогалась душа и возникала уверенность, будто он видел это воочию... или, может, в самом деле подсмотрел сон Палёны. Избавиться от навязчивых мыслей не удалось и во второй половине дня, если не считать короткого промежутка, когда он исправлял ошибку и перемерял углы.

Именно в этот момент он случайно заметил игру светотеней на фоне курумника, осыпающего склон. Утром это мельтешение пятен можно было принять за отражённое колебание бликов на реке, но сейчас солнце и половина неба были укрыты пенной молочной тучей. И ещё он увидел, что сиреневые лишайники на камнях меняют цвет, согласуясь с игрой белых и серых пятен: становятся то ярко красными, то пронзительно синими, будто меняются светофильтры. Он запоздало вспомнил про теодолит, быстро навёл трубу, но от волнения дыхнул на окуляр. И пока протирал оптику, стогообразное играющее пятно стало перемещаться вверх, и отбить какую-нибудь приметную точку на земле, дабы уловить отклонение луча, не удалось. Однако тридцатикратное приближение позволило на мгновение заметить странный эффект: пятна мельтешили не в одной плоскости, а будто проецировались на разных экранах или слоях. Причём белые — на ближнем, серые — на дальнем, и когда они совмещались, лишайники вспыхивали другими красками.

В этот миг и промелькнула мысль, что он видит искривлённое пространство. С какой стати и почему это пришло в голову, непонятно, однако это определение зависло в сознании.

Тем временем пятно поднялось над землёй и стало резко сокращаться, распуская круги по воздуху, словно брошенный в воду камень. И как только исчезло, с неба посыпался снег, и вдруг ударил гром, по-летнему раскатистый, долгий. «Искривилось не пространство, а мозги! — подумал Андрей. — Игра светотеней была предтечей обыкновенной грозы, только и всего. Надо бы спросить у синоптиков, как называется такое климатическое явление».

Снежный заряд длился несколько минут, а потом резко опал, и на горизонте из белой пелены возник всадник с ведомым конём. Он шёл рысью и направлялся точно к Терехову. Судя по камуфляжу — солдат, но сидит в седле, как пастух — ноги вперёд и врастопырку, а пограничников на конной подготовке учат кавалерийской посадке, на укороченных стременах. Когда оставалось шагов сорок, Андрей признал Мундусова — другого алтайца на погранзаставе не было. И сразу впился глазами в коней: ведомой была кобылица, но залепленная снегом — не поймёшь, какой масти, вроде, серая! Уж не словил ли её алтаец? Конюх в это время спешился и стал приближаться как-то виновато-покорно: то ли кивал, то ли голова у него дёргалась вперёд, как у Севы. В трёх шагах остановился и поклонился в пояс, сложив руки перед собой.