Хроники Мировой Коммуны

Новое поселение стало культурным и образовательным центром планеты. Если музей в Мейнленд-сити был посвящен в основном истории колонии, в Геополисе колонисты могли узнать всё о Земле. Посмотреть и даже кое-где попробовать, например у Чана в его китайском ресторанчике. Школа, устроенная землянами, пользовалась популярностью у детей колонистов. Многие из них, когда родители уезжали на ночь в другое полушарие, оставались здесь в интернате. Чан не случайно спешил в этот раз, он надеялся успеть провести для своих учеников практические занятия по астрономии. Юные кларяне смотрели теперь на звезды!

Чан бросил взгляд на галактический юг, находя в рисунке старых созвездий желтую точку Солнца. Уже пять лет оттуда не было никаких вестей. Можно было бы попытаться перехватить далекий радиосигнал. Но в нем были бы сведения о событиях, произошедших за четырнадцать лет до того, как Чан отправился в свой затянувшийся учебный рейс. Интересно, что нового на Земле? Вступил ли в строй «Феникс», на котором Чан так мечтал оказаться? Совершен ли полёт к Большому Магелланову Облаку? Светлая туманность Облака лежала в том же направлении, что и Солнце. Может быть в этот миг оттуда уже смотрят сюда глаза людей!

Сколько им еще ждать возвращения земных кораблей? Неужели двадцать лет, как сказал Тулин, считавший, что за этот срок колонисты встанут на четвереньки? Наверное, раньше Клара сама отправит к Солнцу свои звездолеты. А если на их пути встанут карантинные заслоны? Тогда останется одно – ​строить свой «Феникс» и лететь к Магелланову Облаку. И если там, за пределами нашей Галактики, они встретят землян, колонисты Клары будут для них равными и достойными уважения соратниками, а не отверженными изгоями.

Сквозь тьму и болезненную дрожь коротким острым лучиком вернулось сознание. Память шаг за шагом вступала в свои права, отвоёвывая у бездны право мыслить и проявлять волю. Под открытые веки пробился яркий свет, уверенно выхвативший из мглы многочисленные образы живого, полнокровного бытия.

Превозмогая уходящую боль, Фоминых спустил ноги на пол и сел, опираясь на кушетку руками. Он явно был в больничной палате – ​хорошо оборудованной, быть может, даже кремлёвской. Пожилой доктор-азиат, стоявший в углу палаты, мыл руки. Аппетитная медсестричка с тёмной кожей и эффектными золотистыми волосами, до странности напоминавшая фотографический негатив, раскладывала на маленьком столике какие-то непонятные инструменты, соединённые шнурами с плоским, как доска, телевизорным аппаратом.

Должно быть, в спецклинику попасть угораздило, мельком подумал Фоминых. Это ж надо – ​с Индигирки, да в Москву! Впрочем, это могло кончиться не самым лучшим образом. Следовало быть настороже и следить хорошенько за всем происходящим. А в первую очередь, конечно – ​за самим собой.

– Я в Москве? – ​спросил он.

Сестричка-негатив отрицательно покачала головой.

– Вы на Кавказе, – ​сказал доктор, закончивший мыть руки. – ​В специальном санатории.

Фоминых много слышал про этот специальный санаторий. У него отлегло от сердца. Ничего страшного, многие там бывали, и не раз. Ничего страшного!

Он ещё раз осмотрелся вокруг – ​уже с законным любопытством. Медицина обустроилась в этой комнате всерьёз и надолго. Цветные телевизорные экраны – ​диво дивное! – ​пестрящие рядами непонятных цифр и букв, усеивали стены. Окно выглядело полупрозрачным, коричневым, но за ним отчётливо угадывались освещённые ярким солнцем купы магнолий и далёкие силуэты гор. Даже больницей в этой комнате совершенно не пахло. Пахло шиповником.

– Мне бы по начальству доложиться, – ​неуверенно сказал Фоминых. – ​Я, похоже, гада упустил. Там, на Индигирке. Ушёл он, гад!

Сказал – ​и охнул: так сильно, ёкающе, ударил под самые печёнки страх. А что если про его провал просто не узнали? Лечили в спецсанатории, думали – ​герой, а тут на самом деле такое гадство! Да, капитан Фоминых, провалиться под лёд Индигирки – ​это были ещё мелочи, почти курорт, если вдуматься. Настоящие неприятности ждут тебя впереди.

– Боюсь, вам ещё рано выходить, – ​спокойно сказал доктор. – ​И в любом случае, доложить что бы то ни было вам вряд ли удастся.

Страх прихватил так, что дышать стало больно. Всё-таки это арест! Он, Фоминых, хорошо знал, как делаются такие вещи. К генералу Бессонову, бывшему командарму, был в больнице приставлен такой же «персонал» – ​внимательный, но настойчивый, как сказал тогдашний руководитель отдела Яремный. Правда, Бессонов был большой шишкой, в случае с ним приходилось ещё считаться с умонастроениями «старой армии» – ​так в органах называли военачальников, прошедших школу гражданской войны, успевших при жизни побывать легендой. Бессонова не стали даже допрашивать, его просто связали и задушили ночью, а уже после смерти вставили в первое попавшееся дело – ​благо, никаких доказательств его невиновности уже никто не смог бы и не захотел бы предъявлять. Но Бессонов был птицей высокого полёта, а он, Фоминых? Конечно, капитан МГБ – ​это сейчас много, да и одиннадцать лет послужного списка в органах так или иначе идут в зачёт. Фоминых – ​проверенный, опытный кадр. Если б не война – ​сидеть бы ему сейчас в Москве, в управлении, а то и где повыше. Но с началом войны Москва стала местом слишком горячим, охотников подставляться под пули и бомбы нашлось много и без Фоминых, и перевод на далёкую сибирскую реку стал для его карьеры настоящим спасением. Пусть пацаны, призванные по комсомольскому набору, ловят шпионов и вредителей на фронте. Пусть они даже получают за это награды и чины, пусть! После войны всё встанет на свои места, вознесшиеся не по месту получат всё причитающееся, а старые кадры есть старые кадры – ​их место на главном фронте борьбы, на фронте внутреннем . С этим не справится никто, здесь нужен особый взгляд, особый род бдительности, если угодно…

Неужели всему конец? И всё из-за этой сволочи Демьянова! Надо было прислушаться к тому, что говорили о нём в лагере: политкаторжанин, мол, ещё при царе бежал точно с тех же мест, знает тундру, свободно говорит по-якутски и так далее. Так ведь весна же была, самое бескормное время, только дурак в такое время в тундру побежит. А он побежал, гад! И сам навернулся, и меня под монастырь подвёл теперь, сволочь, мразь проклятая…

Фоминых сам не заметил, как заплакал от жалости к себе – ​заплакал мелкими, злыми слезами. Светловолосая сестричка подала ему мокрую салфетку из невиданной мягкой ткани. Доктор деликатно отвернулся, глядя в угол палаты. Эх, врезать бы тебе сейчас пистолетом промеж ушей, подумал Фоминых. Смачно врезать, с толком, так, чтобы рукоятка нагана смяла кости и вошла в мягкий мозг, выдавливая наружу осколки черепа…