Хроники Мировой Коммуны

Наутро второго дня после пробуждения навестил он доктора-азиата, хорошо знавшего русский язык. Зэка, из тех, что на фронте бывали, говорили, что доктора да медсёстры – ​самая понимающая братия, что служивого человека они зря мурыжить не станут, скажут всё как есть, да и документы нужные найти помогут. Доктор казался непростым, подходов к нему у Фоминых не было, но капитан решил попробовать и взять доктора лобовой психической атакой.

– Хорошо я у вас тут полежал, полечился, – ​сказал он, – ​а теперь мне пора уже на службу возвращаться. По начальству представиться надо, оружие табельное и так далее.

Азиат посмотрел на него с явным ужасом.

– Куда ж вы на службу-то возвратитесь, уважаемый? Службу вашу закрыли давно, ещё в Советском Союзе. А начальство, насколько я помню, судили как преступников. Придётся вам теперь выбирать мирную профессию.

Фоминых ничуть не удивился, что начальство судили как преступников (так и раньше бывало), а вот от мирной профессии с удивлением отказался.

– Я дал присягу, – ​сказал он, – ​и мой долг – ​охранять государственную безопасность от внешних и внутренних посягательств. Я, между прочим, тыщу триста лет стоял на страже завоеваний коммунизма.

Врач откровенно рассмеялся.

– Вы ошибаетесь, – ​сказал он. – ​Вы тысячу триста лет лежали замороженным. В общем-то, этот факт снимает с вас вашу долю исторической ответственности. А теперь пора переучиваться. Мы не нуждаемся в охране конституционного строя.

– Но позвольте, – ​запротестовал капитан, – ​как же вы боретесь с внутренней оппозицией?

– А зачем нам с ней бороться?

– Она разлагает наше единство!

– Замечательная мысль! – ​подтвердил доктор. – ​Оппозиция поляризует общество и создаёт движущую силу для общественных процессов. Это диалектика! Не будь оппозиции, мы бы навсегда застряли на одном из переходных этапов, а с ней мы имеем возможность непрерывно совершенствовать нашу формацию.

– Тем более! Как известно, по мере совершенствования общественных отношений всё более обостряется классовая борьба…

– Кто вам сказал такую ересь?! – ​воскликнул доктор.

У Фоминых внутри чуть кишки не перевернулись.

– Как кто?! – ​воскликнул он. – ​Товарищ Сталин!

– Забудьте эту ерунду как можно скорее, – ​дружески посоветовал доктор, щуря свои узкие монгольские глаза. – ​Мы живём в бесклассовом обществе, с экономической точки зрения мы все – ​коллективные владельцы наших средств производства. Откуда же здесь возьмётся классовая борьба? Есть, конечно, борьба научная, идейная, даже своего рода фракционная борьба, но это уже как раз пережитки – ​они отомрут сами собой, выполнив до конца свою историческую миссию.

– А вредители? Кто-то защищает государство от вредителей?

– Вопрос о государстве для нас отдельный и сложный, я рекомендовал бы вам вернуться к нему позже. А вредителей у нас почти нет – ​если, конечно, не считать вредителей сельского хозяйства. Если человек или группа людей охвачены деструктивным порывом на том основании, что обвиняют общество в пренебрежении их правами, они могут предъявить обществу счёт за это пренебрежение. Это будет воспринято с чрезвычайным вниманием: ведь если наша система позволила ущемить чьи-то права или интересы, любой гражданин может оказаться впоследствии в таком же ущемлённом положении. Обычно между группой несогласных и представителями общественных институтов, виновных в нарушении прав, ведётся гласная дискуссия, и стороны приходят к разумному выводу, устраивающему их.

– А потом? Нарушителей ведь наказывают?

– Зачем? Им приносят извинения… Хотя может случиться и так, что шум поднимался по какому-нибудь глупому поводу. В этом случае получается, что нарушители наказывают сами себя: ведь глупость не приносит ни славы, ни чести. Поэтому у нас стараются быть осторожнее с обвинениями в адрес общества или коллектива… как и с обвинениями в чей-нибудь конкретный адрес.

– А если преступники успевают навредить? Скажем, разрушить завод или фабрику.

– Они должны будут восстановить утерянное по их вине. Так гласит закон. На практике же этот вид преступлений встречается исключительно редко и обычно связан с чрезвычайными обстоятельствами, которые суд и общественное мнение обязательно принимают в расчёт. В целом, сознательное вредительство у нас экономически невыгодно, а следовательно – ​нерационально. Как и большинство других видов преступности.

– Но ведь кто-то поддерживает порядок и борется с правонарушениями?

– Гражданский дозор. Есть такая организация. Но они не профессионалы, следовательно, вряд ли вас устроят. Впрочем, если вы располагаете профессиональными знаниями по криминалистике, следственным действиям, боевым искусствам задержания и так далее – ​вы можете оказаться неоценимы в качестве инструктора. Как вы, наверное, уже догадались, специалистов такого рода у нас мало, а они иногда бывают востребованы!

Фоминых хотел сказать, что вся эта система кажется ему дикой, но передумал: в чужой монастырь со своим уставом лезть не было смысла.

– А как бы мне всё-таки работу по способностям подыскать? – ​тревожно спросил он.

– Вот подлечитесь – ​и подыщете, – ​успокоил его врач. – ​Без дела не останетесь, не волнуйтесь. В крайнем случае, учиться пойдёте.

– Да куда ж я учиться, в тридцать восемь лет?

– Ну, учится же ваш соотечественник… Работает и учится, прекрасно себя чувствует, а ему ведь семьдесят четыре года, вдвое больше, чем вам – ​это не считая, конечно, тех лет, что вы оба пролежали с ним во льдах.

– Это кто такой – ​мой соотечественник?

– Демьянов, бывший политзаключённый. Вы с ним знакомы, не так ли?

Известие о том, что Демьянов жив, напугало Фоминых и одновременно наполнило его какой-то странной злобной радостью. Теперь он был не одинок перед лицом этого странного пугающего будущего! На Земле появился не просто его современник – ​живой свидетель его деяний, несостоявшаяся жертва, которая лишь по стечению обстоятельств ушла из его ловчих сетей. Проклятый апрельский лёд, проклятый старик Демьянов! Кто же знал вообще, что он побежит оттуда – ​в таком возрасте, тощий, больной? На что он рассчитывал – ​на давнюю свою дружбу с якутами и тунгусами, населявшими эти края? Да, Демьянов умел сходиться с людьми. Даже в лагере он сумел завоевать себе уважение заключённых, не только социально-опасных, но и обычной уголовной братии. В деле сказано было, что он целыми вечерами пересказывал соседям по бараку старые каторжные легенды – ​и про былое житьё-бытьё в царских острогах, и про нравы тамошних плоскорожих дикарей, а иногда и вообще вёл опасную агитацию, пересказывая своими словами слышанные им когда-то шаманские песни. В песнях этих фигурировали главным образом герои классово чуждые: то какие-то якутские нойоны и оотуры, то подозрительный бурят Абай-Гэсэр, бывший, судя по описаниям, чем-то вроде нашего Христа, только драчуном и многожёнцем. Всё это светило Демьянову следующим сроком, если бы только в его силах было дотянуть нынешний, но годы, голод и усталость явно брали своё – ​проклятый лишенец выглядел в глазах лагерного начальства скорым кандидатом в могилку. А вот поди ж ты – ​сбежал! Сбежал и окопался здесь, в светлом будущем, завоевания которых он предал некогда навек, оскорбив светлое имя товарища Сталина.