Анастасия Баталова - Дети богини Кали

Уже ранним утром ночное видео облетело информационную сеть. Под ним красовались как насмешливые комментарии оппозиционеров: «Настенную правду жизни власть пытается вырубить топором», «Бешеный терминатор настигнет всех, кто против политики государства» – так и восторженные отзывы сторонников: «вот это да!» «молодец!» «истинно преданный делу человек!».

«Героиня дня» пока ничего не знала о своей славе, она спала за столом, положив лоб на сложенные руки, а рядом, у ножки стула, на всякий случай, всё еще стоял верный пожарный топорик.

Позже, когда воодушевленные сотрудники продемонстрировали Онки отголоски произведённого ею переполоха, сильного впечатления на Онки это не произвело. Она только пожала плечами. «Странно, пока ты делаешь что-то и молчишь, никто тебя не замечает, а когда бросаешь трудовую мотыгу, хватаешь топор и, размахивая им, начинаешь орать лозунги, все мигом делают вывод, что ты патриот.»

До Саймона тоже дошла весть о появлении в социал-демократической партии «бешеного терминатора». Он несколько раз просмотрел видео. Смеялся, конечно, уж больно яростное у Онки было лицо. Слишком грозное. На фоне пацифистской надписи на стене и столов, залитых из чайника, оно смотрелось неуместно, гротескно и вызывало улыбку. Но чем больше Саймон смеялся, тем больнее отзывался смех в его сердце, он чувствовал уже, что потерял эту девушку, и она вряд ли простит его теперь; и чем яснее осознавал он свою потерю, тем невыносимее терзали его сожаления.

Саймон не ошибался.

Когда Онки Сакайо в очередной раз приехала в Норд, радостная, цветущая, как июньский луг (за усердную работу ей вынесли благодарность сразу несколько депутатов) и увидела на Саймоне чёрный галстук – символ позора – с лица её мигом спало всё праздничное настроение – так буря срывает с дерева последние слабо уже держащиеся осенние листья – одним порывом.

Она помрачнела словно грозовая туча, и на несколько мгновений даже лишилась дара речи от сдавившей горло бессильной злобы. Таинственная способность к неосознанному смутному прозрению чужой души и на этот раз не подвела Саймона – местью своей он умудрился угодить в самое что ни на есть больное место.

Гордость. Мысль, что он так запросто озарил какую-то проходимку сразу всей своей благосклонностью, в то время как ей, корча из себя, непонятно зачем, недотрогу, так и не позволил вообще ничего, была для Онки невыносима. Это всё равно что бросить в море кусок хлеба, когда у тебя за спиной стоит человек, умирающий от голода.

– Ты по-прежнему ждёшь моего ответа? – спросил он, и торжествующая ухмылка слегка дернула уголок его тонких губ.

– Это не смешно, – ответила Онки сухо, – своим поступком ты оскорбил меня. Я расторгаю нашу помолвку.

– Но я думал, для тебя это не имеет значения, ведь ты делала предложения Малколму, несмотря на то, что он…

– Малколм – совсем другое дело, – грубо перебила она, – Нас всегда связывали только дружеские отношения.

Сказав это, Онки повернулась к нему спиной, как бы показывая, что разговор окончен. На самом деле ей просто невыносимо было видеть его лицо, такое же прекрасное, как раньше, его длинные ресницы, опуская которые, он всё ещё казался непорочным и чистым, как ангел…

Она и сама не думала, что ей можно сделать так больно. В эту минуту даже находиться рядом с Саймоном было для неё пыткой. Ей казалось, что вся его яркая красота, чего таиться, до сих пор волнующая её душу, как-то резко обесценилась, стала вызывающей, пошлой, гадкой – как красота выставленных на всеобщее обозрение моделей в глянцевых журналах. Не попрощавшись, Онки медленно пошла к машине.

Но почему-то остановилась. И спросила, не оборачиваясь:

– Кто она?

– Мы случайно познакомились в баре… – честно ответил Саймон, – она сказала, что её зовут Флорисса Гоменид.

И тогда Онки не выдержала. Возмущение перехлестнуло ту грань, до которой она ещё могла себя контролировать. Быстро преодолев те несколько шагов, которые отделяли ее от Саймона, с сильного размаха она влепила ему подряд две оплеухи – по одной щеке, и тут же – по другой.

На нежной бледной коже сразу начали проступать сочные багровые пятна. Онки ушла, больше уже не оборачиваясь.

Единственный свидетель этой сцены – нордовский дворник, подметавший дорожку, глянул ей вслед с осуждением.

– Я заслужил, – прошептал Саймон горестно, как будто бы кому-то нужно было это пояснение, закрыл руками свое разгоревшееся личико и заплакал.

Его судьба была решена.

–

На следующий год Саймону исполнилось восемнадцать лет.

Покинув Норд, он в первый же вечер явился с чемоданами на съёмную квартиру к Малколму и стал умолять названного брата, чтобы тот обучил его своей нехитрой, но всё же не лишённой тонкостей профессии.

Малколм сперва упирался – ему жаль было губить юность и свежесть Саймона, бросать их на жернова неумолимой мельницы продажной любви – но вскоре он понял, что упрямства юноши ему не сломить, и покорился.

Теперь их часто видели вместе на светских приёмах. «Лунные Свет готовит себе смену» – шептались между собой сластолюбицы, – «Такой шикарный кокот не имеет права уйти в тень, не отставив нам хотя бы отблеска своего очарования…»

Впрочем, Саймон вполне способен был не только продолжить, но и превзойти своего лучезарного предшественника, это подмечали многие – сразу врезались в память его изумрудные глаза, которые то полыхнут маняще, на секунду всего, то погаснут вновь, дразня, возбуждая азарт: «Ну давай, зажги меня, зажги…»

По вечерам, когда они сидели вдвоем в полумраке комнаты (Саймон всегда просил выключить свет, чтобы не чувствовать неловкости), Малколм посвящал его в сугубо технические детали ремесла. Это были своеобразные уроки, во время которых со всей своей природной щедростью один человек передавал свой накопленный опыт другому, более юному, передавал без малейшей выгоды для себя, затем лишь, чтобы его дело, загадочное творение любви, единственное дело, которое он умел делать, не умерло вместе с ним…

– Но вот что тебе следует запомнить пуще всего, – говорил Малколм, – сейчас я раскрываю главный секрет обольщения. Весь твой облик: выражение лица, глаз, неуловимая пластика движений, интонации голоса – всё это должно говорить им «да», ты должен быть одним сплошным нежным обещанием с головы до ног, но слова твои при этом пусть будут жёсткими, циничными, едкими; безжалостно отвечай им отказами, обращайся с ними свысока, насмехайся, в конце концов, суля рай взглядами, и тогда – человеческий рассудок не в силах побороть двойственность восприятия – ты начнёшь сводить их с ума… И они готовы будут на всё, Саймон… И самые полноводные денежные реки этой огромной страны потекут к твоим ногам…