Нил Шустерман - Разделенные

Сегодня Риса играет мощную, но в то же время утонченную сонату Шопена. Музыка стелется по земле, как туман, отдаваясь гулким эхо внутри пустых фюзеляжей, служащих пристанищем беглецам. Риса знает, что музыка успокаивает. Даже те, кто клянется, что ненавидит классическую музыку, порой приходили спросить, почему она не играет, если она решала сделать перерыв. Поэтому она играет для всех, хотя иногда ей приходит в голову, что прежде всего она играет для себя. Иногда ребята собираются вокруг и садятся прямо на землю. Иногда, как сегодня, рядом никого нет. А случается, только Коннор приходит ее послушать. Тогда он сидит рядом с отстраненным видом, как это часто с ним бывает, словно боясь нарушить ее личное пространство, заполненное музыкой. Ей нравится, когда он приходит ее слушать, но это бывает нечасто.

«Ему приходится держать в голове слишком много, – сказал как-то Хайден, пришедший извиниться за Коннора, – он себе не принадлежит». И с ухмылкой добавил: «Принадлежит по крайней мере двоим».

Хайден никогда не упускает шанс пошутить насчет руки, доставшейся Коннору после взрыва. Рису это раздражает, потому что она считает, что есть вещи, над которыми шутить нельзя. Хотя бы потому, что иногда она замечает, что Коннор смотрит на руку с непонятным выражением, от которого ей становится страшно. Как будто собирается вытащить топор и отрубить ее при всех. Но, кроме руки, у него еще и глаз чужой, хотя и идеально похожий на его собственный. Чей это глаз, никто не знает. По крайней мере, он не имеет над ним никакой власти, в отличие от руки. С рукой Роланда все иначе. Она, как тяжелая длань судьбы, крепко держит Коннора за горло.

– Боишься, что эта штука может взять и укусить тебя? – спросила она однажды, когда Коннор, по обыкновению, разглядывал татуировку с изображением акулы. Коннор тогда вздрогнул и даже слегка покраснел, как будто она застала его за каким-то неприличным занятием. Потом взял себя в руки.

– Не-а. Просто пытался представить себе, когда и почему Роланд мог сделать себе эту глупую татуировку. Может, если когда-нибудь встречу человека, которому достались клетки мозга, хранящие информацию об этом, узнаю, – сказал Коннор и, развернувшись, ушел.

Если бы не ежедневные сеансы массажа, Риса решила бы, что Коннор ее совсем забыл. Но даже когда он приходит, чтобы сделать ей массаж, все теперь не так, как раньше. Кажется, он просто заставляет себя делать это. Как будто единственная причина его ежедневных визитов – обещание, которое он дал самому себе, а не подлинное желание побыть с нею.

Углубившись в мысли о Конноре, она сбивается и пропускает аккорд – в том же самом проклятом месте, в котором ошиблась в день судьбоносного слушания, приведшего ее в заготовительный лагерь. Риса рычит от злости и убирает пальцы с клавиш. Затем вздыхает и продолжает играть – и звуки музыки передают ее чувства так же ясно, как если бы она пожаловалась вслух всему лагерю по радио «Свобода Хайдена».

Больше всего ей не нравится чувствовать, что ей не все равно. Риса всегда умела позаботиться о себе, как в физическом, так и в эмоциональном плане. Когда она жила в государственном интернате, перед ней, как и перед всеми остальными, стоял выбор – либо спрятать чувства под многослойной невидимой броней, либо дать сожрать себя живьем. Когда же она разучилась контролировать эмоции? Может быть, когда ее заставляли играть на крыше, пока внизу по дорожке шел в Лавку Мясника очередной несчастный? А может, когда она решила, что предпочтет инвалидное кресло и неизлечимую травму возможности пересадки спинного мозга, принадлежавшего здоровому, но не избежавшему разборки ребенку? Или еще раньше, когда она поняла, что, наперекор всем доводам разума и здравому смыслу, влюбляется в Коннора Лэсситера?

Риса доигрывает сонату, потому что, как бы она себя ни чувствовала, прерваться, не окончив произведение, она не может. Закрыв крышку рояля, она с трудом проворачивает колеса кресла, стоящие на сухой, растрескавшейся земле, и направляется к единственному во всем лагере частному самолету.

Коннор дремлет в кресле. Оно слишком удобное, чтобы не клонило в сон, но не настолько, чтобы можно было уснуть крепко. Просыпается он от того, что о борт самолета с глухим звуком ударяется какой-то предмет. Через некоторое время следует другой удар, но еще до того Коннор успевает сообразить, что звуки доносятся откуда-то слева. Третий удар, и он понимает, что в самолет кто-то что-то кидает.

Попытка выглянуть из иллюминатора ничего не дает, потому что тьма за окном превратила стекло в зеркало. Еще удар. Коннор прижимается носом к стеклу и силится рассмотреть хоть что-нибудь, приставив ладони к вискам и загораживая глаза от света в салоне. Глаза понемногу привыкают к темноте, и, наконец, он различает какую-то сложную конструкцию из полированных металлических труб, отражающих голубоватый лунный свет. Инвалидное кресло, вот что это такое.

Риса, подняв очередной камень, бросает его в самолет. Камень ударяется о фюзеляж где-то под иллюминатором.

– Какого черта?

Коннор открывает люк, надеясь прекратить атаку.

– Что это такое? Что случилось?

– Да ничего, – отвечает Риса. – Просто хотела привлечь твое внимание.

Коннор, не понимая, что на нее нашло, смущенно покашливает.

– А что, другого способа нет?

– В последнее время нет.

Прокатившись несколько раз взад-вперед, Риса давит попавший под колесо ком земли, из-за которого кресло стоит криво.

– Внутрь не приглашаешь?

– Приглашаю. Я тебя всегда приглашаю.

– Тогда, может, стоило построить пандус.

Понимая, что очень скоро пожалеет о своих словах, Коннор все-таки произносит их:

– А может, стоит разрешить кое-кому занести тебя внутрь на руках.

Риса подкатывается ближе к трапу, но не настолько, чтобы оказаться совсем рядом. Дистанция, которая сохраняется между ними, придает ситуации оттенок болезненной неловкости.

– Я же не дура. Я вижу, что происходит.

Как бы ни хотелось Рисе немедленно обсудить волнующие ее личные дела, Коннор не в том настроении. Уволив Бэм и Джона, он желает только одного: чтобы этот день закончился, и можно было наконец уснуть беспробудным сном усталого человека, который не видит снов. Какая бы чертовщина ни ожидала его утром.

– Я тебе расскажу, что происходит, – говорит он, не совсем совладав с раздражением. – Я пытаюсь сделать так, чтобы все мы остались живы.

– Да, и ты на это тратишь чересчур много времени. Даже когда ты не занят, ты все равно занят. И когда у тебя находится время поговорить со мной, ты только ругаешь Сопротивление или рассказываешь о том, как тебе трудно и какая на твоих плечах лежит ответственность.