Олег Рой - Страх. Книга 1. И небеса пронзит комета

Мой муж – самый-самый лучший человек в мире! Правда-правда! Ну где вы еще встретите такое сочетание гениальности и практичности, мечтательности и способности мгновенно находить решение любой проблемы? К тому же он просто боготворит меня, я буквально купаюсь в его любви, окутанная и согретая ею. Как этой теплой водой в душистой ванне. И уж, конечно, я отвечаю ему полной взаимностью. Он мужчина, сильный и властный, человек-творец – я, само собой, стараюсь никогда и ни в чем ему не перечить. Мы и не ссорились почти ни разу. Правда, говорят, что это не очень хорошо, что ссоры очищают отношения, как гроза очищает воздух, что после ссор люди становятся ближе друг другу. Но ведь и так ближе некуда. И не ссориться же специально, вот уж глупость.

Взгляд в зеркало сразу портит настроение. Ужас! Лодыжки отекли, на икрах выступили вены, губы… нет, губы ничего, но под глазами жуткие мешки, к тому же синие, как от бессонницы. И все лицо опухшее, мятое, как подушка, с которой я только что встала.

Это просто кошмар какой-то! Конечно, при первой беременности токсикоз – это нормально. Но вот поздний – это уже нехорошо. Тридцатая неделя, а я как квелая муха, давление подскакивает, так что мутит, да еще и опухшая… А Герман так любит мои ноги, так нежно гладит и целует… Разве «это» захочется целовать! На глаза наворачиваются непрошеные слезы.

Я всегда была эмоционально… как это Герман называет?.. эмоционально лабильна. Мои настроения – как качели: от безудержного счастья – в бездну отчаяния. И наоборот: только что на душе царил мрак, а через мгновение – сияет ослепительное солнце. И ничего с этим не поделаешь. Для профессии эта страстность полезна – если внутри холод, то и танец будет мертвым, сколько ни мучай себя экзерсисами, на одной технике не станцуешь так, чтобы весь зал замирал, затаивал дыхание, ловил глазами каждое движение, каждый оттенок… Но в обычной жизни рядом со мной, наверное, трудно.

В ванну я забираюсь медленно-медленно. Сейчас мне нужно быть очень-очень осторожной, чтобы не повредить Масику. Вдруг я поскользнусь! Страшно подумать! Нет-нет-нет, все будет хорошо. Я утопаю в теплой пышной белой пене, думаю о нашей будущей жизни – втроем! – о Масике… на глаза опять наворачиваются слезы, но теперь это слезы счастья.

Только я немножко боюсь – вдруг Герман меня разлюбит. Нет-нет-нет, он не дает никаких поводов для подобных опасений. И не то чтобы Герман с появлением Масика (он еще не родился, но для меня он уже есть, а не «будет») ко мне охладел… Но ведь и правда он считал, что нам рано пока заводить ребенка. Везде пишут, что мужчины относятся к появлению малыша совсем не так, как мы. Но ведь для женщины материнство – высшая цель, высшее благо, главное в жизни предназначение! Пусть мужчины (они ведь не могут родить, бедные!) видят смысл жизни в изменении мира, в каких-то важных делах – как Герман, к примеру, в создании новых балетных постановок. Но мы, женщины, приходим в этот мир, чтобы принести в него новую жизнь!

Когда Герман узнал, что у нас будет Масик… я думала, он обрадуется, а он… Нет, не расстроился, не возразил, но и – не обрадовался. А ведь ребенок – это же так прекрасно! Он будет и частью меня, и частью него – одновременно! Будет таким же сильным и талантливым, как Герман, и таким же чутким и нежным, как я. Как можно оставаться равнодушным к такому чуду?!

Я списываю все это на мужскую сдержанность. В конце концов Герман – вовсе не ледышка, просто все его эмоциональное богатство растрачивается на меня и на его балеты… которые он пишет тоже для меня! Он называет меня своей музой, феей, путеводной звездочкой! А когда я танцую, он так смотрит… У меня слов нет, чтобы описать его взгляд. Ну как будто ангел с небес спустился к нему в лучезарном сиянии…

За один этот взгляд, за эту нежность и восторг можно простить ему все что угодно. И я, конечно, прощаю, хотя, собственно, что тут прощать? Я абсолютно, на миллион процентов уверена: когда Масик появится наконец на свет, когда Герман его увидит, он полюбит его так же, как и я. По-другому просто быть не может.

Выбравшись из ванны и посвятив некоторое время необходимым косметическим процедурам (кожа, волосы, в общем, всякое разное такое, без чего не обойтись, красота требует жертв, хотя бы в виде времени), я выползаю на кухню и обнаруживаю, что безнадежно опоздала – Германа уже нет. Судя по записке (привычно нежной) на дверце холодильника, он проснулся раньше, чем обычно (сколько же он вообще спал?), наскоро перекусил и умчался в театр.

Мог бы и заглянуть в ванную – попрощаться перед уходом. Обидно…

Хотя, может, он и заглядывал – а я лежала с охлаждающей маской на глазах, ничего не видела и даже не слышала, я же в ванне всегда в наушниках лежу, под музыку так сладко мечтается…

Сунула в микроволновку тарелку с завтраком, но…

Даже если я не видела и не слышала, как Герман заглядывал в ванную (а вдруг и не заглядывал?), неужели он не мог просто подойти и поцеловать? Обида мутно плескалась внутри, мысль о завтраке казалась отвратительной. На сверхполезную куриную грудку со спаржей аж глядеть тошно, а обогащенный кальцием и витаминами кефир… да от одного запаха воротит!

Тем не менее я дисциплинированно (балет, чтоб вы знали, приучает к «надо» почище профессионального спорта) сажусь за стол и пытаюсь все это съесть, одновременно сражаясь с мутно плещущейся внутри обидой. Эх, запустить бы этим стаканом в стенку, чтоб кефир кляксой размазался и осколки во все стороны зазвенели! Но, конечно, я никогда такого себе не позволю: еще не хватало, чтобы Герман решил, что у меня на почве беременности шарики за ролики заехали.

Кое-как запихав в себя еду, встаю – и застываю посреди кухни соляным столпом. Мутная обида, кажется, выела все внутри, оставив одну зияющую пустоту… Пытаюсь убедить себя, что тревога моя не стоит выеденного яйца (да-да-да, пустого! пустого!). Миллионы семей живут без всяких поцелуев на прощание – и все у них нормально.

Но я-то – не миллионы. Я – это я. И ведь не меня Герман обидел – нашего Масика. Он там, внутри, наверное, плачет сейчас – он совсем беспомощный и не может защититься… Как же так?!

Медленно-медленно, точно прячась, точно меня могут остановить (кто? Герман в театре, а больше в квартире никого нет), прохожу в кабинет Германа. Совсем крохотный, не больше гардеробной (наверное, по планам архитекторов тут и должна была быть гардеробная), наполовину занятый огромным Г-образным столом. Одна стена занята гигантским экраном, другая, у входа, до потолка заклеена моими фото в разных ролях.

Рабочий планшет Герман, разумеется, забрал с собой, но небольшой еженедельник в кожаной обложке (мой подарок!) он оставляет дома. И самые важные заметки – не повседневные, а ключевые, принципиальные – он делает именно в этой толстенькой книжечке. Ну и мне еще рассказывает. Но в последнее время – нет. Я думала, что это он так меня бережет, понимая, как трудно мне без сцены…