Олег Рой - Страх. Книга 1. И небеса пронзит комета

– Что такое? Я не курю, – довольно раздраженно бросил я.

Но дело было совсем не в том.

– Помогите! Моей девушке плохо. – Испуг в его голосе перерастал в панику. – Она тут, рядом. Помогите, пожалуйста!

Я двинулся за парнем, бормотавшим что-то бессвязное. Девушка сидела на бровке газона – совсем юная, очень миловидная, с забранными в высокий конский хвост соломенными волосами и явственно выпирающим из-под футболки животиком. Мысль о чрезмерном количестве беременных вокруг меня мелькнула и пропала. Девушка явно нуждалась в помощи – бледный чуть не до зелени чистый лоб усеивали мелкие капельки пота, губы посерели, как в предшоковом состоянии, а я все-таки медик. Хотя бы теоретически.

– Что с вами?

Девушка, закусив губу, прикрыла глаза. Да, плохо дело.

– У нее сильно болит живот, – ответил парень, – и ребенок вертится, как… как… – Так и не подобрав эпитета, он скривился, словно собираясь заплакать.

Ну вот скажите, откуда в них эта обреченная беспомощность? А если бы он меня не встретил? Так и сидели бы тут на травке, пока…

– «Скорую» вызвали? – строго спросил я. Строгость – лучший метод привести растерявшегося до полного неразумия персонажа хоть в какое-то чувство.

– Я… я… – Парень шмыгнул носом. – Я пытался. Невозможно дозвониться. Везде только занято.

Решение я принял моментально:

– Сейчас я подброшу вас в клинику, тут недалеко. Помогите мне. Нужно довести ее до машины. Осторожнее…

Мы кое-как добрели до моей машины (как хорошо, что она тут, а не на ВИП-стоянке, до которой чуть ли не полкилометра) и уложили девушку на заднее сиденье. Парень устроился рядом, положив голову подруги себе на колени. Выезжая со стоянки, я притормозил, чтобы пропустить несущийся сломя голову полицейский автомобиль, и тут зазвонил мой телефон. Вытянув его из кармана, я взглянул на дисплей.

Вероника? Что-то с Валентином? Сердце екнуло, пропуская удар.

Но с номера Вероники звонил какой-то незнакомец:

– Доктор Кмоторович?

– Да, – ответил я, выруливая на основную трассу. – Что…

– Вероника Кмоторович – ваша дочь? – перебил меня голос в трубке.

– Невестка. – Я понял, что разговариваю, вероятно, с полицейским. Что там Вероника еще натворила? – Что с ней?

– Мы везем ее в клинику. До мужа дозвониться мы не смогли, но ваш номер был в верхнем списке.

– Что с ней? – Я начинал злиться. – Авария? Скажите уже. И – в каком она состоянии? – Задавая вопрос, я понимал, насколько он глуп. Ну что может полицейский сказать о состоянии пострадавшей – по какой бы причине она ни пострадала. Раз сама позвонить не может, значит, без сознания… Если не хуже…

– Она без сознания, – словно повторил мои мысли мой собеседник. – Вероятно, выкидыш.

– Что?!!

– Ее забрали из кафе возле «Биг Сити». Она упала в обморок и… кровь. – Он добавил это слово после двухсекундной паузы. – Много крови. Вы можете подъехать в университетскую клинику?

– Я как раз туда направляюсь, буду через несколько минут.

– Хорошо. – Мой собеседник отключился.

Пока мы разговаривали, кто-то еще пытался мне дозвониться, но сбросил звонок до того, как я успел удержать линию.

Когда я притормозил на светофоре, рядом просверкала сигналами машина «Скорой помощи». Еще одна проскочила наперерез, за ней – армейская «санитарка». Улицу заливал тусклый мертвенный бледно-зеленый свет. Небо рассекала широкая сияющая полоса, похожая на гигантский инверсионный след.

Нарастающая тревога леденила солнечное сплетение и была к тому же словно бы разлита вокруг, пропитывая и отравляя воздух. Так бывает перед сильной грозой. Вот только на небе не было ни облачка.

– Быстрее, пожалуйста, – умоляюще вскрикнул мой пассажир. – Ей совсем плохо. Она…

Я рванул со светофора настолько быстро, насколько мог: до клиники было уже рукой подать. Телефон вновь залился истерическим переливом.

Герман.

– У Веры выкидыш, – задыхаясь, точно от быстрого бега, проговорил он. – Она в реанимации. Это я виноват. Не надо было…

– Возьми себя в руки, – рявкнул я, начиная подозревать, что происходит что-то… что-то, мягко говоря, неожиданное. Небывалое. – Где ты?

– В университетской клинике, – едва выговорил он. – Боже мой… Если она… если с ней…

– Герман! – вновь одернул его я, едва не проскочив поворот к приемному покою. – Немедленно возьми себя в руки! Что случилось? Что там у вас…

Но, свернув в ворота, я увидел все сам.

Двор – весьма вообще-то просторный – был забит машинами. «Скорыми», полицейскими, спецмашинами спасателей, пожарными, армейскими, машинами такси – и обычными, частными вроде моей. А к воротам подъезжали все новые и новые машины. Над крышей, где размещалась вертолетная площадка клиники, кружили два или три вертолета. Мигание спецсигналов, гул вертолетных лопастей, крики, вой сирен – и все это озарял еще не совсем померкший мертвенно-зеленый свет – казалось, началась репетиция апокалипсиса.

И из всех машин выводили и выносили женщин.

Беременных женщин.

06.12.2042. Город.

Телецентр. Алекс

Сегодня выпал первый снег. В иные годы у нас его вообще не бывает, а сейчас вдруг – только-только календарная зима началась, и пожалуйста. Выпал среди ночи, накрыл и город, и ближайшие окрестности.

Выйдя из здания телецентра, я остановился на ступенях крыльца, глядя на срывающийся с губ пар.

Дышу.

Живой. Как странно.

Только что меня распяли, предварительно оплевав, подвергнув бичеванию и облачив в позорную багряницу. Разве что об одеждах моих жребий не метали [7] Аллюзия на казнь Христа. Собственно распятию предшествовало ритуальное опозоривание: оплевывание, бичевание и т. д. «Жребий об одеждах» – по обычаю, одежды казненного распределялись (по жребию) между палачами. .

Пересохшее горло царапало, как наждаком. Жажда казалась нестерпимой. Как в тот день, когда я решился наконец в последний раз поцеловать ледяные пальцы Виктории, перед тем как отпустить ее в огненное жерло крематория.

Надо идти. Жадно глотая холодный воздух, я зашагал к стоянке, где оставил свой «БМВ», перед тем как стать главным антигероем сегодняшнего телешоу, отказаться от которого… Нет, отказаться я не мог. Иначе у меня отняли бы мои персональные тридцать сребреников. И как бы я тогда содержал то, что именуется моей семьей? Вернее, то, что от нее осталось.

Под моими размеренными шагами скрипел свежевыпавший снег. Наверное, завтра он уже растает, исчезнет, как исчезает все, все человечество, весь мир. Как правило, я не склонен к столь глобальным и столь катастрофическим размышлениям, но прошедшее теледейство настроило меня не на самый радужный лад. Я шел и думал о том, как споро человечество приспосабливается к любым (действительно – любым!) изменениям и насколько уродливые формы может принять процесс этого приспособления.