Юрий Никитин - Alouette, little Alouette…

– Направление? – спросил Френсис саркастически.

– По кругу, – добавил Георгий. – Направление по кругу.

Аллуэтта сказала рассудительно:

– Но есть же у нас это, как его… праздник такой! Или не праздник, а обычай? Называется «прощеное воскресенье».

– Наверное, – спросил Максим, – прощаемое?

Она подумала, покачала головой:

– Нет, сама слышала, что прощеное. Еще бабушка так говорила, помню. В такой день все просили друг у друга прощения за обиды и сами прощали, чтобы дальше идти уже чистыми.

Максим подумал, нахмурился:

– Странно. Прекрасный обычай. Сейчас снова возвращаемся к нечто подобному, только называем это покаянием. Не покаянием отдельных людей, а целых народов. Это немножко другое. Немцы начали первыми, у них это уже психоз, даже неловко за них, потом Испания извинилась перед евреями, что изгнала их не то в четырнадцатом, не то в пятнадцатом веке… Поляки покаялись перед немцами за те зверства, что творили в последнюю из великих войн… И только у нас культивируется это злобное «Никто не забыт, и ничто не забыто». А без этого в сингулярность не войти.

Он умолк, она договорила:

– Или нас просто не пустят. Верно?

Максим вздохнул:

– Вот ты красивая, а смотри, понимаешь.

Она посмотрела на него внимательно:

– Я правда красивая?

– Будто ты не знаешь.

– Мне важнее, как видишь ты.

– Ты бесподобна, – признался он. – Я почти начал забывать, что ты редкостная стерва.

Она вздрогнула, но он смотрит на нее с улыбкой, дескать, пошутил, и она вымученно улыбнулась в ответ, совсем недавно гордилась репутацией сильной и беспринципной стервозы.

– В тревожное время живем, – сказала она тихо. – Мне страшно, Максим. Жила, как стрекозка, а ты вот, большой и мудрый муравей, не пускаешь меня в свой домик. Хочешь, чтоб я замерзла в лютую зиму, о которой и не думала.

Максим сказал злорадно:

– Ты все пела? А теперь вот попляши!

– Как велишь, – сказала она. – И что велишь, то и плясать буду. Только пусти к себе!

– У тебя свой домик, – буркнул он. – Побольше моего.

– В моем от той зимы не спрятаться, – призналась она. – Только в твоем. Возле тебя.

Он посмотрел на нее внимательно и с новым интересом.

– Неужто ощутила, что живем во все еще очень дикое время? Да, пока что заканчивается период позднего Средневековья. Не заметно? Еще бы… А умным видно по тому, что надо бы все усилия сосредоточить на важнейшей деятельности, то есть на науке, но населяющие планету существа девяносто девять процентов усилий, средств и всего-всего расходуют… уж не говорю про кремы для лица, но… кому понадобятся «памятники старины» в уже близкой сингулярности?

Она сказала несмело:

– Спорт…

– Вот-вот, – сказал он ласково, как разговаривал бы с дурочкой, только что не погладил по голове, – такая дикость, как спорт… Хотя исчезло довольно много из этой ерунды мерянья… мускулами, но все еще народу дай панэм эт цирцензес, да побольше, побольше! С другой стороны, может быть, и не стоит сингулярность так уж приближать? А то в нее запросятся и эти вот идиоты, что сидят на трибунах стадионов и требуют то ли мяч, то ли какую-то шайбу… пусть сперва вымрут? А то отказывать им как-то недемократично…

Она сказала отважно:

– Но заодно вымрут и те, кто достоин сингулярности, но возраст не позволит ждать еще два десятка лет!

– Соображаешь, – рассеянно ответил он и повторил почти машинально: – Хоть и красивая.

Она оглянулась, куда это он смотрит. К ним идет собранный, словно сейчас поднимется на ринг, Френсис, челюсти сжаты так, что под кожей играют тугие желваки.

– Ахтунг, – сказал он.

– В чем? – поинтересовался Максим.

– Только что, – сказал Френсис, – обнародовали статистику о наших долгожителях. У кого хреновое настроение, советую взглянуть. Вообще может повеситься и тем самым освободить мне столик, а то расширяться нужно, я человек широких запросов.

Аллуэтта сказала услужливо:

– Только скажи. Все тебе расширим!

Френсис отшатнулся:

– На что намекаешь? Максим Максимыч, обращаюсь к руководству с жалобой! Что она мне хочет расширить? Что за непристойные намеки?

– Ни на что не намекает, – ответил Максим. – У тебя все и так шире некуда. Покажи! Ты куда? Не расширение, а статистику покажи!

Френсис кивнул в сторону своего экрана, тот моментально соединился с главным на стене, а там появились, быстро сменяясь, непонятные для Аллуэтты графики.

Подошел Георгий, сказал понимающе:

– Deadlock… о нем уже поговаривали, но не так открыто.

Аллуэтта отступала к Анечке, та тоже подошла и смотрит внимательно и печально.

– Чего это они так? – спросила Аллуэтта. – Все такие серьезные…

Анечка ответила шепотом:

– Сто двадцать лет… В общем, большинство тех, кто перевалил через этот рубеж, как говорят, психологически важный, заканчивают жизнь самоубийством.

– Ох, – прошептала Аллуэтта. – Почему?

– Пока не разобрались, – объяснила Анечка тихонько. – Известно только, что в сто лет и даже в сто десять все были полны желания идти в будущее. Никакие мысли о самоубийстве не возникали. А потом вот не просто возникли, но и…

Френсис покосился в их сторону, но ничего не сказал, ухватил со стола листки с распечатками, где графики перемежаются со сложными формулами, принес к столу Максима и положил поверх его бумаг.

– Что сие? – спросил Максим.

– Новые данные, – ответил Френсис хмуро. – Подтвердившие те, что встревожили, но малость… Теперь видим, что это не единичные и не случайные моменты.

Максим, морщась, просмотрел бегло, цифры злорадно указывают на то, что все это не очередная журналистская болтовня. Те из долгожителей, что первыми подверглись долгому и мучительному процессу ревилитации, долго и счастливо, как говорится, жили первые годы, упиваясь ощущением, что отодвинули смерть еще лет на двадцать, а потом с ними начало что-то происходить…

Нет, тело оставалось достаточно молодым и крепким, даже мозг достаточно ясным, для чистоты опыта брали только тех редких счастливцев, кому благодаря редкому сочетанию генов не грозила какая-либо деменция. Но именно они начали умирать примерно в сто тридцать лет при наличии идеального здоровья и механических безотказных сердец, печени, почек и всего прочего.

То, что умирают еще в семьдесят-восемьдесят, понятно, не всех может охватить медицина, но есть категория граждан, которым по своим финансовым возможностям доступны все новейшие лекарства, препараты и все штучки хай-тека, с которыми, как уверяют специалисты, можно жить бесконечно долго или, как они же добавляют со снисходительной усмешкой, «пока не надоест», в полной уверенности, что такое не надоест никогда.

Однако же ни один из самых благополучнейших богатых и здоровых людей не перевалил за сто сорок лет. Умер даже Герберт Гунандсон, который в свои сто тридцать лет заявил, что он счастлив, полон энергии, оптимизма и обязательно будет жить вечно.