Михаил Исаков - Телепупс

…«Лучшее».

Если улыбку переделать в гримасу злости, то фраза «Говно это все!» прозвучит гораздо убедительнее и реалистичнее.

Ради Шуры депутаты «Дума-Шоу» изменили Конституцию. На одни сутки. Разрешили потенциальным Президентам выйти в люди, чтобы похоронить отца-основателя политического Застеколья. Все сделали необычайно быстро и совершенно неожиданно.

— Шура жил! Шура жив! Шура будет жить!

Застекольщики стояли у гроба в почетном карауле, потом присутствовали на гражданской панихиде. Мало кто решился создавать конкуренцию выпущенным в свет Кандидатам и Кандидаткам. Некоторые плакали. Камеры не сводили с них глаз.

— Говорит и показывает Москва! Говорит и показывает Интервидение!

Основная часть модных приехала на вынос и тусовалась перед Кремлевским колонным залом. На меня смотрели, узнавали, улыбались и не подходили.

Таня раздобыла чернобумажную программку, в которой сообщалось, что будет кордебалет, концерт с как бы траурными песнями «…в память о величайшем художественном гении России» и ночной салют на 30 минут. Из динамиков на улицах выливалась грусть и мягкость прошлого. Та самая, которую я заказал Гоше Убойному в Петербурге. Взял пару заготовок и тяп-ляп. Люди внимали, восхищались, вспоминали хохмача покойника и делились планами на week-end. Ждали Президента. Я был готов поспорить, что тот приедет только к последнему акту. То есть туда, куда не повезут застекольщиков и где телевнимание достанется только ему.

— Здорово Василий Иванович.

Этот голос я узнал бы из тысяч. Я его ненавидел.

— Здорово, говорю.

— Привет, привет. — Что ли морду ему набить? — Искренне рад тебя видеть.

— Вась, и чего ты меня не любишь?

О-о-о! Это еще слабо сказано. Я его буквально не выносил. Ироничный, насмехающийся изгиб бровей над рыжими кошачьими глазами. Копна черных волос и тонкие французские усики. Он курил длинные сигариллы и говорил с легким грассированием. Типа нерусский. Сволочь! Всякий раз как я его видел у меня начинали трястись руки. Так бы и врезал ему. Сука!

— Информированные люди доносят, что ты всякий раз записываешь наши с тобой милые беседы. Правда?

— Танька записывает, — не сознался я и нажал «REC».

— Да-а-а. Совсем с катушек съезжаешь. Давно?

— С самого начала.

— И еще, говорят, что ты держишь меня исключительно за козла.

— Ты в зеркало посмотрись. Козел и есть.

— Ничего. Это лечиться. — Козел погладил свои тонкие усики. Прятал улыбку.

Спроси он меня, с чего все началось, я бы ему не ответил. Не помню. Скорее ничего и не было. Инстинкт животного, чувствующего инородную особь. Не надо никаких причин и поводов, ты начинаешь ненавидеть человека потому что он живет, дышит, думает и даже, черт его подери, говорит дельные вещи. Особенно я не любил его ямочку на подбородке. Одна приятельница сказала, что это очень сексуально, так я ее чуть не убил в истерике.

Козел оглянулся по сторонам, посмотрел на огромный портрет Шуры, укрепленный на белых колоннах, и предложил:

— Я, конечно, совсем не понимаю, почему ты мудишь и чем я тебе насолил, но мы же взрослые люди. Мы теперь не конкуренты. Шура в гробу, тебя вышибли из компании. Давай работать вместе.

Взять бы голову Козла и постучать ею о кремлевскую брусчатку. Так чтобы его наглость, самомнение, самолюбование, чванство разлетелись в сторону вместе с мозгами.

Ох, как же мне нравится наша игра! Как же мне нравится его ненавидеть!

— Ты, вообще, понял, что сказал?

— А чего такого? Нормальная практика. Будешь работать на СТС. Нам надо раскручивать «Верховный суд». В конце концов, это была ваша идея. Шуры и твоя. Классная, между прочим, идея.

— Ах, ты…! Козел!

— Тише! Люди вокруг.

— Да, я…!

— Ты подумай.

— … - Мои эпитеты в адрес Козла потонули в людском гомоне. Из зала, наконец-то, вынесли труп. Восемь преображенцев тащили на своих могучих плечах сооружение, которое чье-то больное воображение считало гробом. Комментаторы говорили, что Шура был умиротворяющее спокоен и благороден. Резные завитушки и темно-коричневый лак на красном дереве были материальным олицетворением потустороннего благородства.

Мы двинулись вслед за Шурой, окончательно превратившись в процессию. По толпе скучающе-скорбящих разбежались журналисты. Интересовались мнением об усопшем, о похоронах, о недавнем открытии памятника Герою.

«Что вы сейчас чувствуете?» — ненавязчиво спрашивали меня и натыкались на гробовое молчание. Шура всегда мечтал быть первым, лидером, вожаком. Его мечта осуществилась. Российская элита шла за Шурой, провожая его в последний путь. Я пытался изобразить печаль, но почему-то твердо знал, что ничего кроме каменноликости у меня не получается.

Через каждые десять метров по трассе стояли солдаты. Между солдатиками были люди. Много людей. Они смотрели на караул мотоциклистов, броневики охраны и вереницу пафосных лимузинов, среди которых затерялся мой черный «мерин». Ехали не торопясь, не больше 60 км в час.

Впереди всех катил оранжевый телевизионный микроавтобус. Эфир сообщил, что это «любимая рабочая машина Шуры». Она везла лафет с гробом. Как только микроавтобус приближался к светодиодным панелям, появлялось жизнерадостное лицо Шуры: «Мы помним!», замирало на три — четыре секунды и вновь сменялось веселенькой рекламой.

Смотрите «ВЕРХОВНЫЙ СУД» на СТС.

В завещании Шура просил, чтобы ему не строили мавзолей и не делали помпезные похороны. Все должно было быть сделано скромно и со вкусом: сжечь на костре, а прах развеять над страной. Сделали, как просил. За МКАДом нашли типичную восточноевропейскую поляну, построили трибуны, сложили костер. Получилось живописно и скромно. Панихиду служил Патриарх.

— А он это… — Я не был твердо уверен, какой рукой надо креститься и в какой момент кланяться. Так в общих чертах. — Он вообще православный?

— Патриарх?

— Шура.

Таня выразила удивление моим интересом и показала, что крестятся левой рукой и двумя или… нет, тремя пальцами. Я попробовал, даже поклонился. Получилось крайне неловко.

— Это надо делать стоя, — уточнила Татьяна.

Кроме нее никто из зрителей этого не знал. Все пассивно сидели по местам и наблюдали. У некоторых были бинокли. Стояли только участники «Шоу-Министры» и «Дума-Шоу». Им достались места в партере, ближе всех к костру и Патриарху.

— Все-таки, мне кажется, нет.

— Что, нет?

— Да, говорю, не православный он был. Католик… или униат.

Таня хмыкнула и выразилась в том смысле, что никакому болвану не придет в голову хоронить личность национального значения не по православному обряду. Будь он даже сатанист.

— А родственники? — уточнил я.